К десяти утра на корабле чрезвычайное положение сменилось военным. Теперь одна из трех смен матросов, ранее отдыхавшая, была задействована для боевого дежурства, так же поступили с канонирами, вооружили даже механиков, стюардов и подчиненных склад-интенданта (последний достал гартарудский пулемет и установил его на рабочем столе после первых свистков с арестантской палубы).
Само собой – запрета на лечение раненных конвоиров мне никто не присылал, а даже если бы таковой и поступил, обязательство, наложенное на меня медицинской службой, по классу превосходило приказ нашего семирангового капитана. Так что последующие двое суток я почти безвылазно провел в лазарете, сшивая разорванные ткани, вправляя вывихи, врачуя многочисленные контузии и затрачивая просто неимоверное количество казенного морфия.
8 фиратонакреша
В процессе напряженной работы, посвященной уходу и лечению страждущих, опаленных яростью взбунтовавшегося отребья, я обратил внимание на некоторые особенности собственного поведения, которые возможно было связать с болезнью. Начиная от операций и заканчивая профилактикой и составлением лекарств, я демонстрировал весьма неплохую осведомленность о необходимых дозах, методах лечения, наличествующих повреждениях и периодических ошибках в предшествующем анализе интернов. Ничего удивительного тут не было – это часть работы, если бы не одно «но». Я не нуждался в проведении диагностики. Очередной больной или раненый, что попадал ко мне на стол, читался подобно открытой книге, перегруженный мозг мой, вопреки огромной нагрузке и недосыпу, сразу находил источник проблемы, определял необходимые объемы вмешательства и способствовал исправлению к лучшему даже ситуаций, что казались безнадежными.
Так, мне довелось определить, что один из сержантов конвойной службы страдает внутренним кровоизлиянием, убивающим его много быстрее открытой раны груди. А другой солдат, с жутковато выглядящим проломленным черепом, на самом деле близок к смертному часу из-за скоротечного инфицирования небольшой раны от шрапнели в нижней части живота. Мне даже удалось определить инфаркт у поступившего со страшными ожогами рук пациента и предотвратить неизбежное как раз вовремя.
Еще один необычный аспект моего состояния – применяемая методология, многие проверенные способы казались мне теперь, со свежими или обновленными знаниями из недавно усвоенного материала, недостаточно эффективными или просто архаичными. Прямо на ходу, на столе, рождались решения, одновременно смелые и опасные, неизменно или почти неизменно приводившие к результатам, эффективность которых еще два дня назад я бы назвал иллюзорной или использовал еще более грубый эпитет. При этом подчас некоторые инструменты, отработанные приемы и применяемые лекарства выглядели для меня как совершенно непривычные и неуместные, но такими же представали и тела больных, будто увиденные впервые или с совершенно необычного ракурса.
Тем временем драма, что разворачивалась на нижней палубе «Экспедишн», получила новый, неожиданный и зловещий виток. Это произошло в ночь на восьмое фиратонакреша.
Один из выживших конвойных солдат описывал картину трагедии следующим образом – сначала из-за баррикады выскочил взъерошенный арестант и тут же, получив пулю в грудь, повалился обратно с жалобным всхлипом. За первым последовал еще один и еще. Но вот что странно – они бросали оружие и бежали к своим бывшим противникам, будто ожидая спасения. Бежали и падали, пораженные выстрелами, пока прибывший к месту дела капитан Дюбран не приказал прекратить огонь. Так было спасено около десятка этих потерянных душ.
Следом за безоружными и напуганными беглецами коридор, сметая баррикады, затопила воющая, шепчущая, хлюпающая и мерзостно скрежещущая волна плоти. Недавние заключенные, теперь безумные искаженные штурмовики с коркой полипов на теле, рыбьими глазами, акульими зубами в деформированных пастях, неумолимо рванули из клоаки трюма вперед, разрывая солдат поросшими хитином тесаками или голыми гигантскими клешнями, вырастающими из спин.