Мистер Тандерсмит отличался бурным нравом, по завершении шторма он сделался совершенно невыносим, тревожил сокамерников дикими речами и периодически стремился навредить себе и окружающим. В довершение всего, Абадай был осужден по очень скользкой статье – за принадлежность к печально известному культу Технодьявола. Культ этот противоречил всему, что было дорого и свято добропорядочным жителям Сетрафии, отрицал технологии и воспевал порок. Последнее обстоятельство делало Тандерсмита в некотором роде авторитетом среди заключенных, потому отсутствие внимания к его здоровью могло спровоцировать недовольство или даже открытый бунт трюмной нечисти, что, конечно, не входило в планы конвоиров, да и моим занятиям могло помешать. Проще было осмотреть одного негодяя, чем потом возиться с ранами не моющихся, похоже, из-за каких-то гигиенических заблуждений солдат конвойной службы.
Заключенный возлежал на койке, прикованный рационально короткой цепью из закаленной стали.
– Приветствую, мистер Тандерсмит, на что жалуетесь? – поздоровался я, войдя, параллельно надевая перчатки из прорезиненной ткани с нанесенными цифрами 12 и антисептическим зачарованием.
– Слышишь, костоправ? – в ответ поинтересовался он хриплым, надтреснутым альтом.
– Что именно?
– В том-то и дело, что ничего. Раньше сюда доносился плеск волн, оттуда, сверху, волн, что налетают на борт корабля и напоминают таким, как я, о незавидной судьбе в случае течи. Судьбе, что неразрывно связана с цепями, решетками и пустой надеждой на милосердие трусливых вооруженных негодяев. Так ты слышишь плеск? – голос заключенного дрожал и пульсировал, был наполнен ощущением ужаса и нарочитым пафосом.
– Нет, – честно заметил я, – не слышу. Будьте любезны вашу руку.
Вопреки возбужденному голосу и периодическим спазмам, пробегавшим по телу, пульс Абадая оставался на редкость спокойным.
– В том-то и дело! – продолжил он, не обращая внимания на мои пальцы, объявшие его сухощавую, жилистую руку под рукавом серой робы. – Что там? Штиль? Или уже покоимся мы на дне морском, а ты лишь дух, тень живого человека, обреченная, но еще не извещенная о роке?
– Сомневаюсь. Просто спокойный день, волнение невелико и плеск сюда не долетает. Шторм кончился. Будьте любезны, скажите: «А-а-а».
После осмотра языка, белый налет и сухость которого выдавали начало лихорадки и первые признаки цинги, Тандерсмит вперил в меня свой пристальный, тяжелый и липкий взгляд.
– Тишина. Спокойствие. Могильные, может быть? Ты ведь тоже чувствуешь, костоправ? Ты чувствуешь, как давит вода на корпус? Как малы мы, ничтожно малы, в сравнении с океаном. Он трогает нас своей тяжелой лапой и шепчет, нет… Поет! Он поет нам о том, что близится. Ты чувствуешь? Оно уже рядом.
– Что рядом? Выпейте, – я протянул страдальцу стакан с разведенным лекарством на основе морфия.
Он жадно припал к стакану, стуча зубами по стелу, выпил, давясь и харкая.
– Рядом? Безумие. Безумие, костоправ, оно идет… – он на секунду помедлил. – Нет! Оно уже здесь! Здесь, костоправ! Я чувствую его отголоски в них.
Сухой палец ткнул в конвоиров за решеткой.
– Но в тебе, – продолжал он, повышая голос до дребезжащего крика, пока я поднимался и выходил, – в тебе оно пульсирует, словно дьявольское крещендо!
«Ты чувствуешь, чувствуешь, костоправ? Безумие! Безу-у-умие!» – разносился по трюму истерический голос осужденного, проклятого отщепенца общества, пока я уходил наверх, к небу и звездам. Уходил, внутренне содрогаясь. Необходимо было срочно продолжить эксперименты. Как лакмусовая бумажка, этот больной реагировал на изменения атмосферы корабля, изменения, которые без должной защиты могли превратить всех нас в подобных воющих сумасшедших.
К моменту, когда я спустился в уютный полумрак лаборатории, там уже было все готово. Интерны, демонстрируя полезную расторопность, избавили меня от досадной необходимости вести тяжелую и нудную борьбу с созданиями, имя которым чистое упорство – поваром и интендантом.
Не имею понятия, какими трудами они смогли этого добиться, но к моменту моего прихода на рабочем столе и под ним расположились кастрюля с крепким бульоном, несколько упаковок желатина, три контейнера с кислотами, обычно необходимыми для работы с механизмами корабля. И, наконец, главная ценность – два десятка яиц, несомненно, в тяжелом бою отбитых у кока. За одно это свершение Элеонора и Элефас заслуживают упоминания в этом дневнике, который, несомненно, станет одним из важных для истории науки документов. И упоминания восторженного. Я даже решил воздержаться от штатных издевательств на ближайшую пару дней.