— Почему здесь никто не живет? — спросил Лавертисс. — Почему живут они на улицах под страшным зноем? Должно быть, они сошли с ума.
Грэхэм, задумчиво позволявший себя вести и странно равнодушный к пестрой картине, внезапно вмешался в разговор.
— Здесь живет кто-то, — сказал он. — Здесь живет он.
В глубине сада, где разыгралось настоящее буйство плодородия, за колоннадой пальмовых стволов, за апельсинниками и кустами кровоточащих гранат просвечивал дом. Он был так густо замаскирован растительностью, что невозможно было определить его архитектурный стиль. Но строительным материалом послужил обычный желтый, как пустыня, кирпич Тозера. То был мрамор.
— Милый Грэхэм, вы сказали, что здесь живет он?
— Что это значит? Кто такой он?
Мистер Грэхэм посмотрел недоуменно:
— Разве я это сказал?
— Конечно, сказали.
— Значит, я так и думаю, — энергично заявил мистер Грэхэм. — Я всегда думаю то, что говорю.
— Это вполне возможно, но не всегда легко понять то, что вы говорите. Одному даруется красноречие, другому — талант истолковывать красноречие. Так сказано в Писании. Что же вы думали, когда говорили: «Здесь живет он?»
Мистер Грэхэм взъерошил волосы и взглянул на Коллена:
— Разве я сказал: «Здесь живет он?»
— Да. В доме в глубине парка.
Мистер Грэхэм бессмысленно заморгал, как человек, потерявший опору.
— Если бы не физиологическая нелепость этого предположения, я сказал бы, что вы еще усваиваете пальмовую водку, — заметил Филипп Коллен. — Лучше всего вам сейчас же отправиться домой и подкрепиться столь пророчески предсказанным вами сразу после ленча обедом.
— Разве я предсказал обед?
— Да, и предсказание ваше гласило: consommй princesse, копченая лососина, бараньи котлеты, салат, фрукты. По словам слуги, вы попали точка в точку.
Мистер Грэхэм плотоядно причмокнул губами:
— Предсказав такой обед, я, во всяком случае, сделал доброе дело.
— Вы его сделали. Кроме того, вы предсказали, что это будет ваш первый и последний обед в гостинице, что, надеюсь, не подтвердится.
4
Непосредственно после пророчески предвосхищенного обеда мистер Грэхэм, сказав своим друзьям что-то невнятное, встал и исчез. Это случилось сразу после заката. Уже сгустилась черно-бархатная мгла. Пальмовые листья вырезывались клиньями на звездном небе. Франко-англо-германское общество с любопытством глядело на мистера Грэхэма. В течение всего обеда мистер Грэхэм, к величайшему их удивлению, разговаривал с арабом-слугою по-арабски; то был не особенно чистый арабский язык, но все-таки его можно было понять. Он уклонился от объяснений, где и когда усвоил он этот язык.
Вскоре после ухода Грэхэма друзья пошли за ним в его комнату, но там его не нашли.
После двухчасового отсутствия они стали искать его кругом и на базарной площади, где под покровом темноты развертывались пестрые бытовые узоры. Но там они его не нашли, как не нашли его и в полночь, вернувшись в отель.
Утреннее солнце озарило ту же ситуацию. Грэхэма не было. Он исчез.
III
Девятьсот девяносто девятая ночь
1
Во имя святого милосердого Бога!
Как курильщик в поисках утешения кидается к дурманной отраве гашиша, так я, Ибрагим, сын Салиха, хватаюсь за перо. Йя хасра!
Не льщу себя надеждой, что детища духа моего будут напечатаны и что изящное их мастерство будет встречено восхищением. Йя хасра! Этому не бывать! В долгой жизни моей я был свидетелем литературного успеха многих писателей, мне же, как соловью, всегда подобало оставаться в тени. Как соловей, я пел в тени, и почти тысячу ночей подряд я был незаметней, чем кто-либо, благодаря Баширу, сыну Абдаллы, чье имя да будет проклято! Да, воистину я оставался в тени. Итак, не в чаянии славы и успеха я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия, но для замиренья мыслей, подобно врагам обступившим меня со всех сторон. Мысли клокочут и говорят: «Ну что ж, Ибрагим, сын Салиха! Так вот она, твоя судьба! Ты, знающий Коран наизусть, от первой до последней буквы, ты, сочинявший человеконенавистнические стихи, достойные язвительного Абуль Ала Эль Маари, и веселые застольные песни, достойные распущенного Хафиза, ты, призывавший сыновей пророка к борьбе с неверными и в то же время посвятивший французскому президенту стихотворение, напечатанное на четвертой странице «Petit Tunisien», ты будешь удавлен шелковым шнурком из-за того, что женщина оказалась неискусной рассказчицей! Ха-ха, Ибрагим, сын Салиха! Разве ты сам не сказал в стихотворении, достойном Насири Хосру: «Речь женщины подобна струе фонтана: на мгновение она вздымается на высоту; она течет, течет, но никогда не наполнит до краев бассейна». И ты, сказавший это, ты, сознающий неизмеримое превосходство мужчины над женщиной, ты позволил женщине девятьсот девяносто девять ночей вертеть языком и возлагал на нее свои надежды. Будь счастлив, если это не повредит твоей посмертной славе!» Так неистовствуют мысли, и, чтоб спугнуть их, я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия, хотя мне известно, что прежде, чем забрезжит рассвет, я буду брести пустынной тропой смерти. Йя хасра! Самой пустынной из всех тропой! Ибо если женщина и толстый англичанин поневоле разделяют сейчас мое общество, то скоро мы вынуждены будем разлучиться, поскольку я рассчитываю войти в рай.
2
Я родился в оазисе Нефта, невдалеке от Тозера, и вырос среди населения еще более невосприимчивого к благозвучию стихов, чем жители Тозера. Об искусстве пользоваться жизнью жители этих двух оазисов имеют приблизительно одинаковое представление. Маслянистое блюдо «кускус» и глоток воды — вот что они называют обедом; чашка кофе — вот предел наслаждения и неги. Вскоре услышал я внутренний голос, возвестивший, что здесь мне не место. Но из уважения к традициям до тридцатидевятилетнего возраста я оставался в оазисе и зарабатывал свой хлеб пением былин и выращиванием пальм. Но вскоре тоска моя стала нестерпимой. Я продал немногое, что имел. Провожаемый оскорблениями родичей, я покинул Нефту и больше туда не возвращался. Лучше бы мне не видеть и Тозера! Как я был глуп, что не остался в цивилизованных странах! Но поздно раскаиваться бесхвостому шакалу, когда уже захлопнулась дверца капкана. Мектуб! Так было предначертано!
Из Нефты я отправился в Тунис — большой город, белый город. Наконец-то я понял, что такое город и цивилизация, что значит жить и наслаждаться! Как научился я презирать «кускус» и финики и воду ключей оазиса! С каким надменным превосходством взирал я на этих невежд из пустыни, знающих толк лишь в старых былинах и убежденных, что в намерения Пророка действительно входило изгнать все напитки, кроме воды и кофе. В Тунисе были рестораны, не подозревавшие о пятой главе Корана (перечисляющей нечистых животных), но умудренные в искусстве приготовлять вкусно всех животных; в ресторанах этих мне вскоре открылось, что, запрещая вино, Аллах имел в виду лишь неотесанных жителей пустыни и что, разрешая кофе, чтоб не впасть в противоречие с самим собой, он должен был разрешить и ликеры. В Тунисе были молодые французские журналисты, с удовольствием слушавшие мои звучные стихи после угощения абсентом и восхищенные ими до такой степени, что одно стихотворение было напечатано на четвертой странице «Petit Tunisien». Йя хасра! Такой славы добился я в Тунисе — большом городе, белом городе, хотя, сказать по правде, я вынужден был зарабатывать свой хлеб на базарах Баб Суэйк Эль Хальфауина, распевая перед сбродом невежд грубые старые легенды. Но какое кому до этого дело? В Тунисе были маленькие комнатки, нежные, как постели гурий, где можно было ужинать с глазу на глаз с прекрасными женщинами из Casino Municipal. Они были в тысячу раз прекраснее женщин пустыни — белее, благоуханней и изощренней. Йя хасра! Кому какое дело, если свидание оплачивалось сотней былин на базаре! Сочинив ради этих женщин сотню грубых легенд, я воспевал их потом в других стихотворениях, не подходящих для «Petit Tunisien», но молодые французские журналисты благосклонно внимали им за абсентом. Так проходило время, и с каждым днем я все больше приобщался к культуре европейцев. Но однажды пришло письмо из пустыни, и в нем было написано, что я должен внять словам послания, не заливая ушей воском. Брат мой, стояло в письме, умер в Тозере, оставив завещание в мою пользу. Сколько он мне оставил, об этом письмо умалчивало. А я ничего не знал о семье и жизни моего брата. Но письмо меня обнадежило, к тому же мне надоело распевать дурацкие стихи на свадьбах и базаре Баб Суэйка. Наследство могло дать моей жизни благоприятный оборот. Я простился на время с ресторанами, вкусными блюдами и крепким вином, я простился с молодыми французами и красавицами из Casino Municipal… Я взял билет на вокзале и поехал в Тозер за наследством моего брата.