– Ладно, – пробормотал он, направляясь к дверям. Желудок сводило и поднимало рывками, словно Ахкеймион шагал по морским волнам. – Ладно.
Он резко распахнул двери, но по какой-то странной причине на несколько секунд задержался на пороге, а затем захлопнул их, убедив слепого в своем уходе. Он затаил дыхание и глядел, как его друг шагает к западной стене, вытянув левую руку перед собой, а в правой сжимая окровавленную тряпицу.
– Наконец-то, – прошептал Ксинем, всхлипывая и смеясь одновременно. – Наконец…
Он продвигался по стене налево, ощупывая ее растопыренной ладонью. Небесно-голубые панели и нильнамешскую пастораль пятнали кровавые отпечатки. Добравшись до зеркала, он пробежал пальцами по раме из слоновой кости и остановился прямо перед стеклом. Он вдруг замер, и Ахкеймион испугался, что Ксинем услышит его хриплое дыхание. Пару секунд казалось, что Ксинем смотрит в зеркало пустыми дырами, что зияли на месте его некогда веселых и отчаянных глаз. Этот слепой испытующий взгляд был жаждущим.
И Ахкеймион с ужасом увидел, как Ксинем развернул тряпицу, поднес пальцы к одной глазнице, затем к другой. Когда он опустил руки, из складок кожи уже косили слезящиеся глаза Ийока.
Стены и потолок качнулись.
– Открывайтесь! – взвыл маршал Аттремпа. Он обводил своим мертвым кровавым взглядом комнату, на миг остановившись на Ахкеймионе. – Открыва-а-айтесь!!!
И он заметался по комнате.
Ахкеймион выскользнул за двери и убежал.
Элеазар сидел в темноте, сжимал друга в объятиях и укачивал его, понимая, что обнимает еще бо́льшую темноту.
– Ш-ш-ш…
– Э-эли, – выдохнул глава шпионов. Он дрожал и плакал, но казался вялым даже в страдании.
– Тс-с, Ийок. Ты помнишь, как это – видеть?
По телу раба чанва прошла дрожь. Голова качнулась в пьяном кивке. Кровь сочилась из-под льняной повязки, чертя темные дорожки на щеке.
– Слова, – прошептал Элеазар. – Ты помнишь слова?
В колдовстве все зависит от чистоты смысла. Кто знает, на что способна слепота?
– Д-да…
– Тогда ты невредим.
Глава 4. Энатпанея
Подобно суровому отцу, война заставляет людей стыдиться и ненавидеть свои детские игры.
Я вернулся с войны совсем другим человеком – по крайней мере, моя мать постоянно попрекала меня этим. «Теперь только покойники, – говорила она, – могут выдержать твой взгляд».
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Момемн
Возможно, думал Икурей Ксерий III, сегодня будет ночь сластей.
Из императорских покоев в Андиаминских Высотах Менеанор казался широким блюдом, сияющим в свете луны. Ксерий не мог вспомнить, когда видел Великое море таким неестественно спокойным. Он хотел было позвать Аритмея, своего авгура, но передумал – скорее от надменности, чем от великодушия. Аритмей – просто напыщенный шарлатан. Все они шарлатаны. Как говорит его мать, каждый человек, в конце концов, шпион, представитель противоположных сил. Все лица состоят из пальцев…
Как у Скеаоса.
Несмотря на головокружение, Ксерий облокотился на балюстраду и уставился в ночь. Запахнул мантию из тонкой галеотской шерсти – было прохладно. Как всегда, его взор был устремлен на юг.
Там лежал Шайме – и там был Конфас. То, что этот человек мог строить свои козни и процветать за пределами его, императора, досягаемости, походило на извращение. Нечто извращенное и пугающее.
Он услышал за спиной шорох сандалий.
– Бог Людей, – сказал шепотом его новый экзальт-капитан Скала. – Императрица желает поговорить с вами.
Ксерий набрал воздуха в грудь, с удивлением обнаружив, что сдерживал дыхание. Он обернулся и посмотрел в лицо высокого кепалоранца – в зависимости от освещения оно казалось то красивым, то уродливым. Белокурые волосы рассыпались по плечам, переплетенные серебряными лентами – знак какого-то жестокого племени. Скала был не самым приятным украшением, но он оказался хорошей заменой погибшему Гаэнкельти.
После той самой безумной ночи с адептом Завета.
– Впусти ее.
Он осушил чашу анплейского красного и, охваченный внезапным беспокойством, швырнул ее в сторону юга, словно она могла преодолеть огромное расстояние. Почему бы нет? Философы говорят, что сей мир – лишь дым, в конце концов. А он – огонь.
Он проследил за полетом золотой чаши и ее падением в сумрак нижнего дворца. Слабый звон и дребезжание вызвали улыбку на его губах. Он презирал вещи.
– Скала? – окликнул он уходящего.
– Да, о Бог Людей?
– Ведь какой-нибудь раб украдет ее… эту чашу.