13
Мужики, которым выпало счастье не попасть под призыв, продолжали по вечерам собираться в кузне у Ондро Митрона. Мельхиор Вицен-Мудрец и Само Пиханда, проводившие по два сына на поля австро-венгерских сражений, сошлись еще больше, чем в те поры, когда вместе хаживали на приработки. Встретившись, они непременно останавливались, глядели испытующе друг на друга, и обычно тот или иной спрашивал: «Отозвался какой?» — «Нет! А твои?» — «Ни один!» А как-то угостили они друг друга табаком, закурили, и Мельхиор Вицен произнес свою уже привычную фразу: «Поганая война! Для кого смерть, для кого подаяние, для всех страх, гибель и злодеяние!» Тут подскочил к нему Ян Аноста и возмущенно крикнул: «Коль ты такой умный, так скажи мне, для чего эта война? И почему пушки стреляют туда, куда стреляют?!» Мельхиор стоял и молчал. «А куда должны палить пушки?» — спросил кузнец Ондро Митрон, перестав бить по наковальне. Ян Аноста воскликнул: «По Вене, прямо по императорскому борделю!» — «Там тоже наша работа! — отозвался Петер Жуфанко. — Два дома я в Вене построил!»— «Насрать тебе на них! — сплюнул Ян Аноста. — Они не твои, не мои! Да и на черта они мне… Мне хоть и мало того, что имею, да на чужое не позарюсь. Монархия, вот утроба ненасытная. Большая, а хочется ей быть еще больше. Вздумала урвать кусок у России или у Сербии и ради того гробит половину своих мужиков. А кто станет потом поля обрабатывать? Кого поезда будут возить? Вот те бог, ребята, добром оно не кончится! Не может добром кончиться! Целые народы в грош не ставят, но долго этому не бывать! Однажды проснемся — а у нас топоры в руках!» Ондро Митрон ударил дважды по наковальне, потом покачал удивленно головой и жалостливо поглядел на приятеля: «Аноста, Аноста, однажды тебя так прижмут, что сделаешься маленький, с морковку… Три дня будут потом тебя ковать на наковальне, чтоб вытянуть, да ничего путного из тебя уже никогда не получится!»
Само Пиханда возвращался домой поздно вечером, усталый и раздраженный. Не тянуло его ни пить, ни курить, не хотелось и работать. Зерна для помола становилось все меньше, а когда в свободное время он принимался за рубку дров или починку ограды, хватало его не более чем на час. Он нигде не находил себе места. Когда бывал дома, что-то гнало его в поле и в лес, а из лесу бежал скорей домой, на мельницу. Случалось, целый день пройдет, а он и словом не обмолвится ни с женой Марией, ни со своим одиннадцатилетним сыном Мареком, а то вообще старался не попадаться им на глаза. Когда в тот вечер он заявился домой, испуганная Мария с плачем кинулась ему на грудь и без устали причитала: «Что с нашими детьми, почему они не отзываются, почему не пишут?!» Само отстранил жену и устало сел за стол. Пожевал что-то, но вскоре и еда ему опротивела. «Уж лучше бы им обоим стать шпионами и предателями! — Он злобно стукнул кулаком в стол и недовольно покосился на портреты двух сыновей-солдат, которые мать обихаживала на полке. — Дали бы лучше себя арестовать и гнили бы хоть в какой угодно грязной, вонючей дыре, отдали бы себя на съедение крысам, чем так-то! Дураки мы были, что об этом загодя не подумали, нынче-то ни за грош упекут за решетку! Ух, какие же мы недоумки!»
Само Пиханда стиснул голову ладонями и скорбно вперился в тонкую щербинку на столе. Мария тихонько подошла к нему и, слегка коснувшись волос, прошептала: «Помолиться бы тебе, оно и полегчало бы». Он резко дернул головой, глаза его запылали гневом: «Мне уже никто и ничто не поможет».
14
В начале декабря пришла из Америки посылка, а в ней письмо.
Само Пиханда, его жена и сын Марек поначалу расплакались над ним, потом обнялись от счастья. «Наш Самко живой! — радостно повторяла Мария. — Откликнулись дети наши, не забыли нас!» Марек кинулся к посылке— вот бы открыть ее побыстрей! — но отец удержал его руку. С торжественным видом сперва взял письмо с вышитой скатерти, вскрыл его и начал читать: «Дорогие родители, дорогая мама, дорогой отец, братья мои, Петер, Карол и Марек! Шлю вам самый сердечный поклон с дальнего света, и такой же поклон шлют вам моя жена Ева, тесть Матей Шванда, равно и Павол Швода и Штефан Пирчик. Как вы поживаете, живы ли, здоровы?! Мы, слава богу, на данное время здоровы, хотя нам без вас грустно. Вот только не знаем, застанут ли вас всех дома посылка и письмо. Что поделалось у нас с той поры, как мы уехали? Что поделалось во всей Европе? Тут, в Америке, нас пугают, будто в Европе повсеместно жуткая война, и мы за всех за вас очень беспокоимся. Никак отца взяли в армию? А братья Петер и Карол тоже воюют? Моя жена Ева каждый вечер молится и просит бога, чтобы с вами и ее семьей ничего не случилось. Как уже сказано, мы здоровы, живем в Чикаго, где снимаем маленькую комнатку. Ева работает уборщицей в школе, а я с остальными ребятами — на чикагских скотобойнях. Работа тяжелая, но главное — есть с чего жить. Словаков тут много, как и чехов, мадьяр, немцев, русских, украинцев, поляков, сербов, хорватов, итальянцев и другого люда со всей Европы и света… Встречаемся с земляками по вечерам и все думаем о родине, о вас дома, поем наши песни, но, ясно, тревожимся за вас и очень все мечтаем, чтобы война кончилась и чтобы вам всем уж только полегчало… Верим вместе с вами, что этого всего вы вскорости дождетесь! Если можете, напишите нам обо всем, потому что для нас каждая весть с родины утешение и радость…»
Посылку и письмо из Америки получила и Гита Швандова. Отозвался ее муж Матей и дочь Ева. Они с дочкой Ганой поплакали от радости, да и посмеялись, читая: «Мама и сестра моя Ганка, помните, как мы однажды обхохотались, когда ты, Ганка, пошла на Кралёву искать клады, а воротилась домой с корзинкой, полной травы?!» Оба семейства поделились скромными подарками. Развертывали их бережно, разглядывали и радовались им, словно это были части тела и души самых близких. А вынимая из газетной бумаги трубку-запекачку[124] и гордо засовывая ее меж зубов, Само Пиханда невзначай обнаружил и заметку в «Американско-словацкой газете»: не веря глазам своим, стал читать, как в Кливленде 23 сентября чешские и словацкие эмигранты сошлись на том, что в случае поражения Австро-Венгрии они будут бороться за самостоятельность чешских земель и Словакии[125], за объединение чешского и словацкого народов в федерации, при которой Словакия получит полную национальную автономию — свой парламент, свое государственное управление, полную свободу культуры, а следовательно, и свободу пользования словацким языком, свое управление — финансовое и политическое, всеобщее, тайное и прямое избирательное право, демократическое государственное устройство…
Пиханде стало вдруг невтерпеж, и он выбежал из мельницы. Даже диву давался: словно крылья у него выросли — домчался до Митроновой кузни, ничуть не запыхавшись. Мужики, что были там, жадно читали текст «Кливлендского соглашения», передавали его из рук в руки, а железнодорожник Ян Аноста под конец торжественно возгласил: «Ну, ребята, язви вашу душу, и нам тут дома не гоже позориться!»
15
В первые дни и недели в русском плену Петер Пиханда хватил лиха. В прифронтовой полосе пленные ютились в деревянных загаженных и плохо отапливаемых бараках. День и ночь сжирали их вши, терзали блохи, сосали клопы и изводила чесотка. Офицеры обращались с ними грубо и жестоко, честили их, разносили за всякую мелочь, принуждали часами бессмысленно бегать по двору или делать приседания. Пища скудная, а то и вовсе никакой. Пленных мордовал голод. В такие минуты, обычно по вечерам, в стонущем бараке Петер проваливался в фантасмагорические сновидения. Упорно являлась ему полная миска теплых галушек с брынзой и свиными шкварками. Он погружал в нее трясущиеся руки, набирал полные пригоршни и жадно запихивал в разинутый рот. Он просто давился галушками, глотал их не жуя и терял сознание от их пронзительного запаха… Только галушек не было и в помине! Озябшие, грязные и иссохшие от голода тела пленных чахли и недужили. И все же редко кто из них роптал: так или эдак, а в плену было лучше, чем на окопной войне. Голод, холод и хвори терзали их меньше, чем фронтовой страх. Они стойко переносили и руготню офицеров: «Сволочь австрийская!», и каждодневную надсаду, заставляли себя терпеть холод и грязь. Изо дня в день они рыли за линией фронта огромные ямы. В одних хоронили пленных, умерших от ранений, тифа и других болезней, в других — убитых русских солдат. Бросали их в ямы словно сгнившие, трухлявые и ненужные деревяшки, посыпали известкой и закапывали. Не один пленный, сморенный голодом, холодом и изнурительной работой, валился с ног прямо на краю общей могилы и, теряя сознание, чудом в нее не скатывался. Но среди охранников случались и добрые парни. Они частенько разрешали пленным выкапывать и выбирать из-под снега мерзлую свеклу или картошку, оставшиеся на поле, по которому прошла война. Вот так Петер Пиханда однажды даже сломал два ногтя. На пальцах обнажилось живое мясо и долго сочилась кровь. Но карманы его были полны картошки, а в руках — две сахарные свеклы. В бараке он согревал их собственным телом и украдкой сырыми грыз. Он засыпал с набитым желудком и с несказанным блаженством думал о Марии Радковой. Чудилось ему, что она сидит рядом на твердом топчане, дует ему на саднящие пальцы, берет его усталую голову в ладони и ищет в ней вшей… За какую-то одну неделю почти половина пленных в бараке занемогла куриной слепотой. Многие сочли это за счастье: хотя бы не нужно идти работать! И Петер Пиханда с опухшими, слезящимися глазами слепо пошатывался из стороны в сторону. Ночью в страхе он жмурился и тер незрячие глаза, а днем с надеждой щурил их на теплое солнце. Кто знает, может, все и ослепли бы вконец, не привези охранники откуда-то большие бочки с капустой. Капусту поделили между пленными, и каждый умял ее по меньшей мере кило пять. Сперва, правда, их всех прохватил небывалый понос, и схватки полуослепших пленных у выгребной ямы были, пожалуй, пояростней фронтовых. Но зрение к ним вернулось, куриную слепоту как рукой сняло, и в один прекрасный день начальник охраны объявил им, что на следующий день они отправляются в тыл России, на поля, в деревни, в города, на заводы. Охранник, улыбчивый русский солдат, особо расположенный к Петеру, шепнул ему: «Не бойсь, Петер, теперь лучше будет, ты в Питер поедешь!» Питер, Петербург, Петроград! Петер Пиханда не смог сдержать слез и на другой день с радостью влез в товарный вагон… Неторопливо удалялись они из фронтовой полосы в глубь России. Неторопливо удалялись от окопной войны, которая лишь в поезде казалась бессмысленной и смешной… До Петрограда тащились целую неделю. Там Петера Пиханду определили работать на Путиловском заводе.
125
Стр. 387.