Несомненно, я владел значительным объемом точной информации. Несомненно, я знал, о чем говорю Путину и чем рискую[37]. Хотя психотип «силовиков» оказался для меня не до конца понятым — это был не мой участок работы. Это был четко взвешенный риск с не до конца опознаваемыми последствиями. Вот такое противоречие.
Каждый хорош на своем месте
Не знаю, стоит ли об этом говорить, но Медведев как аппаратчик был сильнее меня уже в 2003 году, когда мы встретились, не говоря уже о Волошине.
Чтобы осознать, как можно внедрять хорошие законы, хотя бы в отраслевой сфере, мне потребовался огромный опыт, который я обрел, поднимаясь по ступенькам производственно-управленческой лестницы. Раньше, чем в 2001–2002 годах, я делал бы то же дерьмо, что и те, кто там сидел.
Резюмируя — да, мы совершили ошибку, но ошибка заключалась не в том, что мы не встали сами на место тогдашней бюрократии, а в том, что мы не смогли или, точнее, не попытались добиться укрепления демократических механизмов и их «носителей». Хотя, как это можно было сделать практически в то время, в тех условиях, я не уверен, что знаю и сегодня. Смешно, несколько лет назад думал, что знаю. А теперь опять не уверен. Попытаться — да, могли. Сделать — не уверен.
Конституционный кризис 1993 года, расстрел Белого дома
Самое неприятное для меня воспоминание. В 1993 году я считал, что мы стоим к гражданской войне ближе, чем в 1991-м. В 1991 году противостояли власть и люди, общество. На мой взгляд, совершенно неверно было бы сводить 1993 год к противостоянию президента и парламента. За ними уже стояли огромные группы, и не просто стояли, но готовы были прибегнуть к оружию. Нас всех спасло от этого чудо.
Хотя расстрел Белого дома мне вспоминать очень неприятно. Это было какое-то всеобщее помешательство. Мы видели врагов в своих хороших знакомых, а точнее, не видели своих хороших знакомых в противостоящих людях. Когда страсти улеглись, когда мои товарищи рассказывали, как они находились там просто потому, что не успели выйти, как лежали под обстрелом танковых пушек, как ждали смерти, я с ужасом осознал, кто был с той стороны, вспомнил, что думал сам, чему мог стать одной из невольных причин. Не сразу «дошел», потом, постепенно…
Можно ли было справиться по-другому? Убежден: да. И тогда был убежден, и в 1996 году мы продемонстрировали — как. Но об этом позже.
Однако тогда, когда был выбран вооруженный путь, я, конечно, был на стороне Ельцина и Гайдара. И у Моссовета, в ожидании атаки, и на Старой площади, помогая в решении практических вопросов. Это была и моя команда тоже. Даже если они ошибались, я не мог уйти в сторону.
Сразу хочу сказать, чтобы было понятно: разнообразные «колебания» и «душевные переживания» были и «до», и «после». Когда шла драка, колебаний не было: больнее, жестче, быстрее. Азарт борьбы захватывает, особенно в молодости. Так что и по сей день именно 1993 год — мои самые тяжелые воспоминания и самый тяжелый крест.
Если бы победили Хасбулатов и Руцкой, то, несмотря на их собственные (в общем, достаточно «рыночные») взгляды, они были бы вынуждены пойти по пути реставрации. С этой точки зрения столкновение было неизбежным. А вот способ разрешения конфликта — неочевидным и страшным. Последствия мы ощущаем по сей день в виде «суперпрезидентской вертикали», а попросту говоря — авторитаризма, основы которого были заложены тогда, в 1993 году.
Ельцин
С Ельциным я встречался много раз. И «в коллективе», и «индивидуально». Считаю себя «с ним» с 1990 года, когда примкнул к его команде. Я его знал раньше, хотя опосредованно — по Свердловскому райкому КПСС, где он состоял после отставки с поста секретаря Московского горкома. Обычно при наших встречах присутствовал кто-то из его помощников, кому он давал поручения. Несмотря на наше длительное знакомство, отношения всегда были корректно-деловыми и стали чуть более личностными, с его стороны, только после отставки.
37
В феврале 2003 года во время встречи Путина с бизнесменами, когда Ходорковский говорил о коррупции —