Легок путь, ведущий в ад,
Но обратный - невозможен.
Нам преданья говорят
Царь подземный осторожен:
Всех к себе впускает он,
Никого не выпускает...
Попади только в это царство концлагерей - и все дороги назад для тебя закрыты. Нелегко было просидеть 21 месяц в общих камерах тюрьмы, но великое спасибо теткиным сынам за их волокиту и медленную в моем случае юстицию.
Днем 31-го декабря я был вызван прежним порядком на допрос и привезен в ту же следовательскую комнату. Следователь Шепталов предложил мне сесть не у самого письменного стола, а немного поодаль, пока он закончит разбор своих бумаг. Покончив с этой работой, он встал, прошелся по комнате, закурил папиросу, предложил мне другую, от которой я отказался, и продолжал молча ходить и курить. Вдруг, остановившись передо мной, он воскликнул:
- Какие у вас прекрасные, новые калоши! Это снова требует небольшого отклонения в сторону - и опять на тему о "курицах".
Одеваясь перед отправкой в тюремные странствия в своей каширской комнате, я выбрал, разумеется, {319} худшее и наиболее поношенное из своего платья, - в том числе надел и старые, истоптанные высокие сапоги, оставив в своей комнате новую башмачную пару. Выбор сапог оказался ошибкой: они так скоро отказались служить, что уже через два месяца подметки стали отваливаться; и как я их не подвязывал веревочками и тесемочками - к середине декабря пришлось отказаться от прогулок, которых я тогда еще не бойкотировал. Числа двадцатого декабря была у нас очередная "лавочка", - и я, "бедняк", вдруг получил неожиданный подарок: наш староста, проф. Калмансон, молодой студент-"троцкист" Зейферт и еще два товарища, фамилии которых я, к стыду моему, забыл - тайно от меня сложились между собой и купили мне калоши. Я был глубоко тронут их вниманием и подарком, о котором в камере знали только они четверо, да я пятый. Но мы забыли о шестом - о неизбежной, подслушивающей "курице". Казалось бы - ну, какой интерес может представлять столь ничтожный факт, как покупка в складчину калош "лишенцу" его состоятельными товарищами?
Но нет, и об этом сущем пустяке следователь был осведомлен! Это показывает, под каким внимательным "внутренним освещением" жили все мы в камере.
Немного удивленный восклицанием следователя, я ответил, что калоши, действительно, новые. А он продолжал разгуливать по комнате и курить, несколько раз останавливался и повторял:
- "Прекрасные, совсем новые калоши!", - так что я скоро догадался, что тут дело не обошлось без "курицы". Следователь продолжал настаивать:
- Замечательные калоши! Вы что же, из Каширы захватили их с собой?
- Может быть, и из Каширы.
- Удивительно! Как это я раньше на вас их не замечал?
- Раньше я их не носил.
- Что же, в мешке их держали?
{320} - Может быть, и в мешке.
- Не вернее ли будет сказать, что вы купили их в тюрьме?
- Может быть, купил и в тюрьме.
- А сколько вы за них заплатили?
- Десять рублей.
- Но ведь вы, кажется, не получаете денежных передач?
- Не получаю. По вашему же распоряжению.
- Откуда же деньги?
- Захватил с собой при аресте.
- Замечательные калоши!
Мне надоели эти шпильки и я сказал:
- Не понимаю, гражданин следователь Шепталов, какое отношение имеют эти калоши к предъявляемым мне обвинениям?
- Ближайшее отношение. А именно: вы и на все серьезные вопросы обвинения отвечаете столь же правдиво, как и на вопрос о калошах?
- На серьезные вопросы я и отвечаю серьезно. А история с калошами вам известна, очевидно, во всех подробностях, но я не намерен о ней говорить.
- Нам все известно, - подчеркнул следователь Шепталов, присаживаясь к столу. - Ну а теперь поговорим по серьезному.
Серьёзное заключалось в новом обвинительном пункте, не занесенном в обширный протокол 2-3 ноября. Произошел следующий диалог.
- Вам известно, что ваш личный секретарь и сообщник по идейно-организационному центру народничества Д. М. Пинес в январе месяце этого года был вторично арестован в своей архангельской ссылке?
- Известно.
- А что жена его, женщина-врач, была арестована в Ленинграде в апреле этого года - вам тоже известно?
- Тоже известно.
- Как вы полагаете, за что она арестована?
{321} - Вероятно, за то, что она жена своего мужа.
- Этот ответ столь же правдив, как и ваши ответы о калошах. Вы прекрасно знаете, за что она арестована.
- Нет, не знаю.
- Нет, знаете.
- Нет, не знаю.
- За то, между прочим, что в апреле прошлого 1936 года она предоставила свою квартиру на 4-ой Советской улице, в доме No 8, квартира 11, для тайного и с контрреволюционными, заговорщицкими целями свидания вашего с академиком Тарле.
Пора было бы перестать чему бы то ни было удивляться в недрах ГПУ и НКВД, но я был поражен таким сообщением. Академик Тарле, persona gratissima y кремлевских заправил, процветающий и благоденствующий, большевикам "без лести преданный", вошедший в особенный фавор после академического разгрома, имеющий доступ к "самому Сталину", неоднократно приглашаемый в Кремль - и вдруг обвинение в контрреволюционном заговоре! Поразительно! Но я-то тут причем?
- Раз вам всё известно, - сказал я, - то известно и содержание разговора между академиком Тарле и мною во время этого свидания?
- Известно. Гражданин Тарле нащупывал почву, согласитесь ли вы принять пост заведывающего министерством народного просвещения в том демократическом правительстве, которое должно заблаговременно быть организовано на случай крушения советской власти при возможной предстоящей войне.
- А что ответил я - тоже известно?
- Тоже известно. Вы ответили, что вполне сочувствуете идее демократического правительства, но желали бы быть более посвященным в его структуру и в его организационную деятельность.
- И при свидании этом никого третьего не было?
- Не было.
{322} - Значит все это вы узнали из показаний самого академика Тарле?
- Откуда бы ни узнали!
- Во всей этой сказке из тысячи и одной ночи есть только один верный пункт...
- Ну, вот видите! Хоть один, да есть! Какой же?
- Тот, что с февраля по май прошлого 1936 года я, действительно, бывал в Ленинграде, так как приехал из Саратова в Пушкин по случаю тяжелой болезни жены.
- Прекрасно! Значит в это время вы могли быть и на свидании с академиком Тарле?
- Мог быть. Кроме того, я мог быть и на собрании артистов драматического театра для выработки репертуара на предстоящий сезон, мог быть на вершине Исаакиевского собора, мог быть на опере "Кармен". Мог быть - но не был. Что же касается свидания с академиком Тарле, то довожу до вашего сведения, что не встречался с ним никогда в жизни, не видел даже его фотографии и не знаю, с бородой он, или бритый, с шевелюрой, или лысый... А организация демократического правительства и предложение мне участвовать в нем - это, извините, такая смехотворная шутка, которой никто не поверит.
- И однако это факт. Но все же вы признаете, что в апреле 1936 года бывали в Ленинграде?
- Бывал.
- И посещали квартиру женщины-врача, гражданки Пинес на 4-ой Советской улице, в доме No 8, квартира No II?
- Посещал не квартиру, а хорошую мою знакомую, жену моего друга, Р. Я. Пинес.
- Значит - посещали. Так и запишем. Итак - пишу: "Сознаюсь, что в апреле прошлого 1936 года был в Ленинграде и посещал квартиру гражданки Пинес"...
- Такого протокола я не подпишу.
- Почему? Ведь вы же признали этот факт?
{323} - Не "признал" и не "сознался", а установил.
- Никакой разницы нет.
- Громадная разница. Если "сознался", значит в чем-то виноват. А я ни "сознался", ни "признался", а просто утверждаю те факты, которые, действительно, были. Сознаться мне не в чем; все это совершенная фантастика.
- Вы тонко разбираетесь в этих глаголах. Обойдемся совсем без них, предлагаю вам подписать чистосердечно такой первый пункт протокола: "В апреле 1936 года, временно пребывал в Ленинграде, имел в подпольной явочной квартире женщины-врача гражданки Пинес (следует адрес) свидание с академиком Е. В. Тарле, с которым вел беседу по поводу участия моего в ответственном министерстве после свержения советской власти"...