Я попросила у кого-то карандаш, села у стены на лавку и стала писать домой. Чтобы цензура письмо пропустила, я использовала код собственного изобретения. «Вот некоторые вопросы, — писала я, — на которые вы должны ответить немедленно. Что вы сегодня ели на обед? Утром хорошо прогулялись? Вы живете по прежнему адресу? Вам мои вопросы понятны? ПОЖАЛУЙСТА, ОТВЕТЬТЕ НЕМЕДЛЕННО». Мне очень хотелось показать письмо, только не ребенку, а взрослому, который смог бы оценить его по достоинству.
Начальник лагеря все еще стоял на сцене и беседовал с какими-то людьми. Я подошла к нему и спросила:
— Скажите, пожалуйста, сколько времени идет почта до Вены?
— Около двух дней, — ответил он.
Я объяснила, что пишу письмо родителям, хочу выяснить, все ли у них в порядке.
— Ну и молодец, — бросил он, заметив поверх моей головы появившуюся в зале новую группу дам в меховых манто.
Мне было совершенно ясно: он ждет, что я отойду, и он сможет направиться к ним; но я гнула свое:
— Письмо у меня шифрованное.
— Вот и хорошо, — с этими словами он взял меня за плечо и не грубо, но твердо отодвинул в сторону. — Ну-ка, позволь.
Он уверенно зашагал к дамам, кланяясь и приветливо кивая головой, а я смотрела ему в спину. Он даже не знает, как меня зовут, подумала я, развернулась и без понуканий сошла со сцены, но еще несколько часов ощущала плечом его жесткую руку.
Я вернулась на лавку возле стены. За окном едва заметно смеркалось — зимой в Англии вечереет рано, чуть ли не с обеда; наверно, опять похолодало. Не снимая варежек, я сунула руки в карманы, как можно глубже. Не давала покоя мысль: нужно написать еще одно письмо с просьбой о помощи; вдруг, если я его прямо сейчас напишу и отправлю, оно поможет спасти родителей? В зале уже зажгли свет, а я все сидела и представляла, как нацисты являются в нашу квартиру и арестовывают отца; этими страшными картинками я пыталась подтолкнуть себя к активным действиям, но сама не верила в свои фантазии. Усилием воли представила, как родителей заталкивают в повозку, но не ощутила ни малейшего волнения. Тут я запаниковала и вообразила, что маму уже увезли и она умерла; потом — что я сама тоже умерла, и меня закопали в землю; но и это не помогло прошибить охватившее меня безразличие. Впервые за много дней я ощущала блаженство, в пальто мне было тепло; я повеселела и уставилась на какую-то девчушку: вот она встает в хоровод, и ее маленькие ножки ловко выделывают нужные коленца. Музыка мне уже запомнилась, и я стала мысленно подпевать.
К лавке подошла дама в меховом манто и обратилась ко мне:
— А тебе не хочется поплясать с ребятами?
— Нет, — отрезала я: о том, чтобы вылезти из теплого пальто, и помыслить было невозможно.
— Ну-ка, давай, пошли плясать, — настаивала дама.
— Я не умею, — буркнула я, глядя на черное платье под ее распахнувшейся шубкой. А про себя решила, что, если она позовет меня в еще раз, я все-таки пойду.
— Ничего, научишься, — сказала дама, но мне почудилось, что ее тону не хватает решительности; подожду, пусть пригласит, как надо, подумала я. Дама повернулась и отошла. А я до вечера просидела на лавке — все ждала, что она опять ко мне подойдет.
Вечером нас стали развлекать. Мы расселись по рядам. Начальник лагеря вышел на сцену и принялся разучивать с нами английские песни: «Десять зеленых бутылок»[17], «Правь, Британия»[18] и «Бумпс-а-дейзи»[19]. Потом он вывел на сцену здоровенного мужчину в накидке. Богатырь сбросил накидку и остался в коротеньких атласных трусах фиолетового цвета. Розовый, мускулистый, почти голый, он, по-видимому, не чувствовал холода. Сначала поиграл бицепсами, потом стал напрягать то правую, то левую мышцу диафрагмы и поочередно шевелить пальцами ног. Голова у него была маленькая и совершенно круглая, точно грецкий орех. На сцену снова вышел начальник лагеря и поблагодарил здоровяка, а нам сказал, что атлет не говорит по-немецки, о чем очень сожалеет, но он специально приехал из Лондона, чтобы нас позабавить. Здоровяк молчал, лишь добродушно улыбался, но я точно знала, что он и не подозревает о моем присутствии в зале.
18
Английская патриотическая песня, написана на стихи Джеймса Томсона (музыка Томаса Ана) в 1740 г.