Дмитрий Иванович умолк, опустив голову. Дмитрий Константинович опять хотел было посоветовать пойти с Мамаем на мировую, но раздумал. Великий князь всегда с сердцем, с враждебностью отвергал его советы поклониться хану. А Дмитрий Иванович, положив руку на плечо тестя, произнес с какой-то тоскливо-грустной ноткой в голосе:
— Коль побьют нас ордынцы и я жизни лишусь, сделай милость, возьми вдову и детей моих малых под свою руку. Я думаю оставить в Москве главным воеводой Свибла Федора Андреевича. Вот ты приезжай тогда в Москву и садись с ним в осаду. Прорвутся сюда басурманы — стены кремлевские крепкие, выдержат.
Дмитрий Иванович снова умолк. Нижегородский князь видел: трудно ему говорить такие слова. Желая подбодрить зятя, он пробормотал:
— Ну, уж так и побьют…
Великий князь огромным усилием воли овладел собой, вскинул голову.
— Правду молвишь: не побьют! Я верю в русских людей! — И уже другим тоном добавил: — Нагнал я на тебя тоску. Ничего, забудь мои слова. Езжай с бодростью и верой в нашу победу. Передай мое поздравление княгине, — заключил он, обнимая Дмитрия Константиновича.
Дмитрий Иванович стоял в конюшне и любовался своим красавцем — белым в темных яблоках степным скакуном, которого привел Хазмат в дар князю от Мамая. Да уж в чем, в чем, а в лошадях Мамай разбирался. Конечно, такой щедрый подарок был преподнесен с неким значением: показать неисчислимую мощь ордынских табунов, а стало быть, и силу ханской конницы, чтобы сделать князя более податливым, заставить его склониться перед ханом. Все это Дмитрий Иванович отлично понимал, но конь действительно был хорош. Князь потрепал жеребца по холке, сказал конюхам:
— Побалуйте его овсом, пускай полакомится.
Выходя из конюшни, князь нос к носу столкнулся с боярином Свиблом и гридем своим Григорием Перфильевым.
— А вы чего сюда забрели? На коня моего поглазеть? — благодушно произнес он и вдруг, заметив горестные лица пришедших, с тревогой добавил: — Чего стряслось-то?
Григорий упал на колени и в отчаянии, почти плача, протянул вперед руки.
— Княже, батюшку моего тати убили!
— Гордея Гаврилыча? Как так убили?
От неожиданного известия князь оторопело присел на кучу бревен, лежавших у конюшни.
— До смерти, княже, до смерти убили-и-и…
— Да не причитай ты… Толком молви, кто убил-то?
— Дворовые вотчины нашей… Ермошка-конюх да с ним два других лиходея. Я их, душегубов, сюда на твой суд приволок.
— Как же все сталося? — спросил князь, постепенно приходя в себя.
— Батюшка в сельце одном людишек за недоимки выпороть велел…
— Небось до смерти? — перебил его князь, все более хмурясь.
— Не, княже, все оклемались… Двое толечко не выдюжили… А как поехал батюшка из того сельца домой, злодеи подстерегли его да каленой стрелой в затылок и ударили. А потом голову ему отсекли да на сук ее и поцепили.
Князь в упор, с гневом и досадой посмотрел на Григория, встал и прошелся около бревен.
— Ведь упреждал я Гордея Гаврилыча: умерь свой нрав, — так нет, свое гнул… Вот и догнулся! Ай-яй, беда-то какая!..
Князь вздохнул, помолчал в раздумье, коротко спросил Свибла:
— Куда татей подевали?
— В Константино-Еленинскую камору заперли.
Князь круто повернулся и быстро зашагал к Константино-Еленинским кремлевским воротам. Свибл и Григорий молча последовали за ним.
При входе князя и его спутников в пыточную камору двое убийц со связанными руками, в лаптях, в изодранных рубахах, с багрово-синими полосами на спинах сразу же упали на колени. Третий же так и остался стоять, прислонившись к стене. Его тело с повисшими на нем клочьями рубахи также было исполосовано кнутом, а
лицо сплошь покрыто кровоподтеками. Готовый ко всему, он исподлобья смотрел колючим взором на вошедших. Григорий выскочил вперед и закричал срывающимся фальцетом:
— На колени, холоп! Перед тобою великий князь московский! — И, обернувшись к князю, указал пальцем на стоявшего у стены: — Вот он, Ермошка, первый убивец! Дозволь, княже, я их мечом посеку!
Князь досадливо отодвинул Григория назад и молча, с пристальным любопытством и вниманием стал рассматривать Ермошку. Это был русоголовый парень лет двадцати пяти, высокий, крепкого телосложения, каких немало было среди посадских и деревенских жителей Руси. Хмуро и строго князь спросил: