— Ты убил боярина Перфильева?
— Я стрелой его сразил! — смело ответил Ермошка, выпячивая грудь.
— Как же вы посмели своего боярина порешить?
— Сей боярин зверь был лютый!.. Сколь душ крестьянских загубил!
— Как же ты не ведаешь, ить бояре от бога! — повысил голос князь.
— От бога?! — в глазах Ермошки сразу полыхнула ярость. — Так отчего ж они над черным людом измываются? Кнутами секут насмерть, голодом податных морят?.. По всем вотчинам подъяремные смерды стонут. Сие как, по-божески?
— Зарублю я сего душегуба! Дозволь, княже! — прорычал Григорий из-за княжеской спины.
— Я смерти не страшусь! — гордо поднял голову Ермошка. — Господь сподобил меня всех подневольных в нашей вотчине от изверга избавить. За то и на плаху иду… И ответ перед всевышним держать стану на том свете.
— Не зарывайся, смерд! — прозвучал раздраженно голос князя. — Лишь я, великий князь, властен над боярами расправу чинить!
— Так отчего ж не чинишь, коли властен?! — с прямым осуждающим вызовом воскликнул Ермошка. — Аль ты совсем ослеп? Доколе ж сию пагубу бедным людям терпеть можно? В твоем великом княжестве нету ни правды божьей, ни защиты от злодейства боярского сирым и слабым.
Ермошка стоял перед князем, как грозный судия. Князь молчал, пораженный не столько дерзкой смелостью Ермошки, сколько правдивостью его слов, которую князь лишь чувствовал, но не мог уяснить точно и определенно. Как великий князь, он стремился установить в своем княжестве порядок, справедливость, тишину и потому крайне не одобрял своевольства, жестоких притеснений вотчинными боярами молодших людей. Но ведь и великокняжеские тиуны и приставы, собирая по его же приказаниям подати и налоги с черных людей, разве не делали то же самое? В глазах князя мелькали крайняя досада и гнев на самого себя: он не знал, как и что ответить стоявшему перед ним холопу. Мысли его спутались в клубок, в котором он никак не мог разобраться. А Ермошка, переступив с ноги на ногу, вновь притиснулся к стене и, глядя князю прямо в глаза, произнес с какой-то глухой задушевной горечью:
— Черный люд чтит тебя, великий князь, потому как ты крепкий стоятель супротив басурман за землю русскую. И мы готовы всем скопом идти за тобой. Но пошто же ты не пресекаешь зло боярское, потакаешь им во всем, во дворце княжеском лаской их привечаешь, совет с ними во всем держишь?.. Аль и ты заодно с ними?
Князь чувствовал, как его все больше и больше охватывало раздражение. Такие речи ему не приходилось слышать даже от бояр. Ущемленное самолюбие господина, привыкшего повелевать и подчинять, вставало в нем на дыбы. Мелькнула даже мысль, а не позволить ли Григорию покончить все одним взмахом меча. Но его удерживала от этого какая-то неведомая могучая сила, исходившая от этого бесстрашного человека: она подавляла мысли князя, он никак не мог ее преодолеть. Именно это и раздражало его. Поэтому уже с явной угрозой в голосе князь выкрикнул:
— Как ты смеешь, подлый смерд, осуждать княжескую власть!
Ермошка исподлобья глянул на князя, и его губы скривила едкая усмешка:
— Вишь, как правда-то тебе не по нраву!
— Чья правда, твоя?! — поддавшись гневу, князь уже едва сдерживал себя.
— Не токмо моя. Подневольных людей русских та правда. Обездоленных и нищих, кои бродят по твоему княжеству, та правда. А поди сыщи на Руси сию правду!.. У тебя, князь, как видно, ее не сыскать. У тебя княжеская кривда, коя схожа с боярской кривдой!
— Замолкни, холоп! — уже в ярости закричал князь, и вдруг, чувствуя, что может сейчас сорваться и тогда произойдет нечто страшное и мерзкое, он крутнулся и почти выбежал из пыточной в стражницу. Там он плюхнулся на лавку и опустил голову, пытаясь взять себя в руки.
За ним с недоуменными лицами вышли из пыточной Свибл и Григорий. Свибл плотно прикрыл дверь, задвинул засов, а Григорий вновь бросился к князю.
— Княже, дозволь! Я ему башку снесу!..
— Да не шебарши ты тут! — с сердитой досадой остановил его князь. — Ты, Григорий, шел бы отсюда. Мы тут и без тебя все порешим. Иди, иди!
После ухода Григория князь сидел некоторое время молча, вперив взор в землю и постепенно остывая. Свибл, не совсем понимая состояние князя, проговорил как бы самому себе:
— А и смел же сей тать!.. Отчаянный!
Князь вскинул на него глаза и с каким-то восхищением и одновременно с досадным сожалением произнес:
— Он храбрец, боярин. И умен зело. Самородок русский! Жалко его. Такой с превеликой пользой радел бы за землю нашу при дворе княжеском. Но Перфильев своим бессердечием, жадностью, да и спесью боярской озлил его до крайности. Он теперь лют, яко зверь… Ныне и его ум, и храбрость нам во вред. Теперь он супротив нас за черный люд стоятель, а потому и опасен. Главарем холопским может объявиться и большую беду сотворить, а то и смуту учинить… Правду он молвил про Перфильева, чистую правду, а признать нам ее нельзя… Вот оно какие дела, Федор Андреич.