Алена обхватила руками дерево и, не отрываясь, смотрела туда, где в пыльном тумане уже едва виднелся всадник.
— Еремушка!.. Еремушка!.. Рыжий ты мой! Любимый ты мой! — простонала она, опускаясь на землю и давая полную волю слезам.
Вернувшись домой, Алена еще во дворе вытерла насухо красные глаза: она не хотела тревожить отца. Войдя в избу, присела на край лавки, сказала негромко, с легким вздохом:
— Уехал…
Отец лежал лицом к стене и ничего не ответил. Алена поднялась, смахнула со стола крошки и повторила:
— Уехал Ерема, батяня…
Но отец молчал. Ей сделалось жутко. Она прислушалась: обычного свистящего дыхания больного не донеслось до ее уха. Сдерживая озноб, она почему-то на цыпочках подкралась к полатям и заглянула отцу в лицо. В открытых неподвижных глазах его уже копошились мухи…
Похоронив отца, Алена в хозяйственных заботах искала покой. Она сама накосила довольно много сена для коровы, собрала с огорода поспевшие овощи, соседские парни и брат Еремы помогли убрать просо. Но все это не приносило ей полного покоя, не устраняло тревожных мыслей. Посещая ежедневно могилу отца, она клала свежие цветы и горестно спрашивала:
— Батяня, как же мне жить дальше?
По вечерам Алена доставала подарок Еремы — цветастый платок, отцовский шлем, меч, лук, стрелы, кольчугу, кожаные сапоги, которые купил ей отец на московском торгу. Она раскладывала все это на столе, перебирала в руках, что-то задумчиво прикидывала и вновь убирала в сундук.
Зашла Алена и в сельскую кузницу, притулившуюся на краю деревни. Там орудовали кузнец Васюк Сухоборец, Гридя Хрулец и еще несколько сельских жителей. В закопченной хоромине без потолка натужно пыхтел заплатанный мех. Молоты, взлетая кверху, вели громкий звенящий разговор. Изредка бухал большой молот и зло шипело в воде раскаленное железо. По углам грудами были навалены готовые копья, топоры с длинными рукоятями, рогатины, самодельные мечи и ножи и всякое другое оружие. Тут же лежали сшитые из двойного рядна нагрудники, наколенники, мягкие кольчуги, на которых поверху были укреплены плотно друг к другу железные пластины. Такими же пластинами отделывали и островерхие шапки-шлемы, сделанные из того же рядна в четыре слоя. Все это было изготовлено для сельских ополченцев. Рядом с кузницей несколько крестьян сгибали для луков тонкие, хорошо отесанные, упругие ветви дикого орешника и клена, другие вили тетивы из льна и ремней.
Гридя Хрулец в красной холщовой рубахе с расстегнутым воротником орудовал огромным шестопером — длинной дубиной-палицей с шестью железными острыми перьями на конце.
— Готова моя Маня! — любовно восклицал он, скаля зубы. — Налетай, вороги! Как махну, так дюжины нету! Дядя Васюк, дай спину, я спробую, а?
— Я те спробую, — угрюмо, но беззлобно отвечал Васюк, редко улыбавшийся с тех пор, как ордынцы зарубили его жену. — Ты, парень, не хвались, идя на рать, а хвались, идя с рати.
— До самого Мамайки доберусь! — не унимался Гридя. — Как садану по башке, так враз и блин!
Увидев Алену, Гридя расплылся в улыбке.
— А-а, невеста! Чего пришла, за оружием?
— Нет, женишок, у меня есть свое почище твоего, — в тон ему ответила Алена.
— Вот как! Ай воевать собралась?
— Собралась!
— Ну-у! Сильна, матушка. А ведь девок в ратники не берут!
— А меня возьмут. Когда ты от ордынцев плакать будешь, я тебе слезы утирать стану.
Кругом загоготали:
— Ну как, Гридя, получил оплеуху?
Вдруг в жарком воздухе со стороны небольшой сельской церквушки разнесся звон колокола. Кузнецы опустили молоты, затихли. Колокол гудел мерно и призывно, и этот тревожный звук, как нож, врезался в сердца людей.
— Никак сполох, — глухо произнес Васюк и бросил молот в угол кузницы. — Вот, парень, и пришла пора спробовать твою Маню…
Все сгрудились около кузницы. Каждый уже давно ждал этого часа, но вот раздался звон колокола и словно расколол жизнь на две половины. Все, что было до этого важным и спешным, стало теперь как бы ненужным и мелким. Люди стояли молча, в недоумении, будучи не в силах ухватить оборванную нить привычных мыслей.
Подскакал на взмыленной лошади всадник.
— Старшой есть тут?
— Я буду, — выступил вперед Васюк.
— Наутро выступать. На Коломну! — и умчался, обвитый серой пылью.
Среди всеобщего молчания Васюк промолвил:
— Слава богу, хлеб почти целиком убрали. Остаток бабы сами уберут. И сена скоту накосят.