Ерема рывком сдвинул на затылок шапку и ухмыльнулся: стрелок он был отменный. Протолкавшись вперед, он вызывающе крикнул:
— А ну клади яйцо какое поболее, с утра в животе кошки скребут, яйца дожидаются!
Ратники расступились, заспорили, к кому попадет сей вихрастый: к «молочникам» или к «яичникам». Один из «молочников», отдавая Ереме лук, едко заметил:
— Не спеши языком, парень, торопись делом!
— У меня за языком и дело завсегда скачет, — в тон ему ответил Ерема и стал прилаживаться. — Жалко, малость темновато!
Когда Ерема уже готов был пустить стрелу, за его спиной внезапно раздался голос:
— Пропало! Вот те Христос, пропало!
Ерема резко обернулся. Перед ним, широко расставив ноги, стоял Пересвет.
— Покаркай тут, ворона чернохвостая! — сдерживая злобу, сказал Ерема. — Чего пропало?
— Небо! — с невинным видом ответил Пересвет. — Дыру в небе стрелой пробьешь, как туда полезешь залатать?
— Тьфу, навязался ты на мою голову, дьявол долгополый! Прилип как репей к хвосту. — Ерема зло бросил лук. — Все едино удачи теперь не жди.
— Где монах, там делу прах! — заметил кто-то глубокомысленно.
Ерема шел и зло плевался. Ну и денек распроклятый выдался: то одно, то другое, а все монах сей, чтоб ему на том свете…
Ерема не договорил. В сумерках он споткнулся о камень и чуть было не упал. Дрожа от злости, схватил его и с силой швырнул в лужу. Подняв фонтан грязи, камень выкатился на другую сторону лужи прямо под ноги молодому ратнику, одетому в новенькие блестящие латы и такой же шлем. Теперь все это было измазано. Этим ратником была Алена, которая только что получила со склада доспехи. В сумерках, да еще в мужской одежде, Ерема не узнал Алену и со злой досадой заорал:
— Чего шляешься тут, молокосос!
Алена тоже не узнала сначала Ерему и поэтому с мальчишеским проворством схватила тот же камень к бросила его в лужу. На этот раз Ерема оказался обрызганным с головы до ног.
— Ах ты дрызгун паршивый! — закричал он вне себя от гнева и, выхватив меч, устремился к Алене.
Алена не на шутку испугалась и бросилась наутек. Она добежала до повозок, ужом завиляла между ними и наконец, юркнув под одну из них, с размаху угодила в живот Осляби. Тот поперхнулся воблой и начал истово креститься.
Ерема схватил Алену за штанину.
— А ну вылезай, сопляк! Я тебе покажу!
Только теперь Алена по голосу узнала Ерему. Но тем крепче держалась за полу стихаря Осляби и все глубже забиралась под его упитанную коленку. Если сейчас она покажется Ереме, ратного лагеря ей больше не видать. И это тогда, когда ее принял сам Дмитрий Иванович и распорядился выдать ей доспехи!
Пересвет загородил Ереме дорогу и слегка отодвинул его в сторону.
— Окстись, добрый молодец! Аль ума лишился? Почто чадо клюешь?
Ерема остолбенел: опять монах! Его даже оторопь взяла: уж не играет ли с ним нечистая сила? Он сжал кулаки, постоял с минуту и, круто повернувшись, исчез в темноте. С дьявольским наваждением он не мог затевать драку.
Алена тихонько выбралась из-под ноги Осляби и огляделась.
— Ушел, ушел, не робей, парняга, — ласково подбодрил ее Пересвет.
При свете горевшего неподалеку от повозки костра монахи с любопытством начали рассматривать Алену. Ослябя хлопнул себя по коленке зажатой в руке воблой и участливо воскликнул:
— Ай херувимчик, ай ангелочек! Да откель же ты объявился, желторотенький?
Алена исподлобья посмотрела на монахов. Опасность миновала, и она осмелела. Недельное пребывание в лагере с мужским засильем показало, что надо вести себя независимо, иногда развязно, а то и задиристо. Ей так легче было скрывать, что она девушка, не обращать внимания на непотребные мужские слова и действия. Поэтому, толкнув шлем несколько набекрень, она бросила дерзкий взгляд на Ослябю.
— Аль не ведаешь? Мамка родила!
— Го-го! — загоготал Пересвет. — Во малец! Сразу видать, добрых кровей.
Ослябя укоризненно покачал головой.
— Непотребные словеса молвишь… Куда путь-то держишь?
— А на Мамая!
Пересвет вновь громко захохотал.
— Во храбрец! Алеша Попович! Одним махом семерых побивахом! Тебя как кличут-то?
— Лексеем… Алешкой мать звала.
— Вишь, угадал! И впрямь Алеша Попович.
Ослябя стоял на своем:
— Так уж и Попович. Мал ты больно. Мать, поди, во как убивается.
— Да меня сам Митрей Иванович к стягу своему приставил! — с вызывающей гордостью сказала Алена. — Доспехи вот и меч выдали.
— Мы тож к стягу княжескому приставлены, — проговорил Пересвет. — Стало быть, вместе будем его оберегать. А ты, брат Ослябя, не кори Лексея: мал да мал. Хоть и мал, да удал. Пущай ратному делу обвыкает. Ить не девка чай, а мужик.