— Переночуем тут, а завтра к полудню и попадем в засеку воеводы Тупика.
— А ты, видно, как в своем огороде тут все знаешь? — заметил с усмешкой Ерема.
— Узнаешь! — ответил Сенька, цокая кресалом, чтобы вздуть под котелком огонь. — С самой весны в трех сторóжах тут побывал, тропинки малые и те обрыскал, словно зверь лесной.
Насытившись, друзья растянулись у костра, разминая затекшие от долгой езды ноги. Ерема лежал па спине и, жуя былинку, смотрел на уходившие ввысь деревья.
— Сень, а отчего листочки на деревах весной радостно колышутся, трепещут и все шелестят, шелестят под солнышком, будто беспрестанно о чем-то шепчутся, а осенью зябко дрожат, жмутся друг к дружке, как бы жалуются на кого-то, а под дождиком и вовсе горько плачут? Отчего так?
Сенька поднял голову и с удивлением посмотрел на Ерему.
— Глянь-кась, а ты приметливый. Вон ты какой!
Он еще некоторое время с интересом смотрел на своего товарища, а потом опять улегся на траву. Помолчав немного, он раздумчиво произнес:
— Трепыханье листочков, Ерема, от ветра деется. Крепко дует — листочки колышутся более, слабо подувает — меньше. Ну а весной аль по осени трепыханье у них одинаковое. Тут, Ерема, в другом закавыка: как человек на них зрит и чего мыслит… Один сих листиков совсем не примечает. Другой глядит в два ока и проходит себе мимо: мол, колышутся, и ладно, а как — ему и байдуже. А тот, кто различает шелест весной и осенью, у того как бы не два ока, а много. Он может примечать такое, что другим и невдомек. Вот, брат, как. Ты, Ерема, многоокий. Твоя душа через очи твои на мир божий, на красоту его позорче поглядеть хочет.
Ерема безнадежно махнул рукой.
— Мудрено ты баешь, Сень, моя башка дырявая не постигает сего. Да и как моя душа глядеть зорче станет, коли у нее глаз-то нету? Чем ей глядеть?
— Чудила! — отозвался Сенька. — Сие ж по-другому понимать надо!
— По-другому? — встрепенулся Ерема. — Ну а вот, к примеру, тож по-другому: река бежит, дождь аль там снег идет, время летит, дорога убегает? Как им без ног ходить, а без крыльев летать? Ить сие ж лжа одна! Люди слов-то других не придумали, вот и хватают те, кои под рукой лежат.
— Во! Ага! — ухватился Сенька. — Сам баешь: «Кои под рукой лежат». А ты видал, чтоб у кого из людей слова под рукой лежали? А?! У тебя лежат?
Ерема смутился и даже под локоть заглянул. Там ничего не лежало.
— А ну тебя, Сень. Совсем меня запутал, — сдался Ерема и отошел к лошадям.
Оберегая себя, они решили спать по очереди, и Ерема вызвался держать охрану первым. Лошади их стояли под седлами; они уже съели небольшие засыпки овса и теперь мотали торбами, подвешенными к мордам, пытаясь ущипнуть густую траву. Ерема снял торбы и привязал лошадей на длинные поводки — пускай пасутся.
Последние лучи солнца уже погасли на макушках деревьев, когда, перед тем как угомониться на ночь, в ручье вдруг громко заквакали лягушки. Ерема подошел к потухавшему костру, сел, сказал с ухмылкой:
— Ну, схватились кумушки ругаться.
— Какие кумушки? — не понял Сенька.
— А лягушки! Ты приклони ухо. Слышь, они же кричат друг на дружку: «А ты-то какова! А ты-то какова!»
Сенька приподнял голову, прислушался.
— А и правда! — изумился он. — Похоже! А я сего и не примечал. Ну, Ерема, ты и видок глазастый, и слухач добрый. Молодец!
Укладываясь уже окончательно, Сенька предупредил:
— Ты гляди позорче, многоокий. Ордынские разъезды сюда не попрутся, а вот лихие люди… Возьми лук и стрелы и держи их наготове.
Они благополучно переночевали и спозаранок тронулись в путь. Ехали осторожно, иногда останавливались, приглядываясь к степным балкам и шелестящим дубравам. К полудню они добрались через лесные чащобы почти до самой засеки сторóжи Тупика, и Ерема видел, что Сенька все больше волновался.
— От дьявол! — придержал он коня. — Мы уж совсем близко к засеке, а дозоров никаких нету. Либо перебрались на другое место?
С величайшей осторожностью они медленно продвигались вперед, готовые к любой вражеской атаке. Наконец выехали на небольшую поляну и замерли от ужаса.
Повсюду лежали трупы почти всей тупиковской сторóжи. У дерева они увидели и самого воеводу Тупика с рассеченной головой. Землянки были сожжены, все оружие и доспехи враги унесли с собой; они сняли одежду даже с мертвецов. Ратники лежали в белых, изодранных и окровавленных рубахах, и у некоторых хищные птицы — вороны и орлы-стервятники — уже успели вырвать из тела большие куски мяса. Произошла эта сеча, видимо, вчера или позавчера, так как, несмотря на жару, трупы еще не успели разложиться. Нападение врагов произошло, по всей вероятности, ночью: больше всего порубленных находилось у самых выходов из землянок.