Так вот, опять повторю, спальня моих родителей представляла собой 4–5 квадратных метров отчужденной площади общественного коридора; площади – особо никому, кроме нашей семьи, не нужной. Надо объяснить. – Дверь нашей комнаты выходила не в средину, не в начало и даже не в конец общественного коридора (туалет, единственный на всю квартиру, необходимо сказать и это, находился в самом конце коридора (№ 2)), но подлинно в его – коридора –, если можно так выразиться, тупик. В этом тупике (от туалета, надо дополнить, диаметрально противоположном) – прямо против нашей двери – имелась дверь пожарная, выходящая, как, естественно, и входная дверь в квартиру, непосредственно на лестничную площадку. Дверью этой – аварийного выхода из квартиры, понятно, не пользовались. И она была, во-первых, намертво «заперта» – забита большими гвоздями, во-вторых, как бы опечатана, густым, неоднократным слоем краски, хорошо помню, коричневого цвета. (Была ли дверь еще и замкнута на ключ – не могу сказать, не знаю: никогда не видел, чтобы ее когда-нибудь открывали).
Через этот коридорный тупик, не трудно догадаться, никто, кроме членов нашей семьи, не ходил. Конечно, кто-нибудь из соседей по квартире мог частично, аккуратно использовать этот тупик, как чулан, разумно особо не загромождая дверь аварийного выхода из квартиры. Но мои молодые тогда родители вполне справедливо заняли этот тупик под свою спальню (не знаю, с согласия ли жильцов или же нет; впрочем, несогласные здесь, надо полагать, легко представляли незавидность устройства спальни в коридоре коммунальной многонаселенной квартиры, вновь скажу, в которой проживало 17 человек), отгородив-«отрезав» ее /спальню/ от остального общественного коридора – обыкновенной занавеской на необходимой высоте. За занавеской стояла довольно широкая кровать (железная или деревянная, точно не помню), а рядом с пожарной дверью, помнится, тумбочка да кадка с квашеной капустой под гнетом: полновесным булыжником, который лежал на деревянной крышке кадки. Наш, в частности, коридор /№ 2/, надо еще добавить, естественного своего освещения не имел. Из кухонного окна квартиры – через вместительные кухню и прихожую, уточню, расположенные к этому коридору перпендикулярно и в одну линию, в последний попадал некоторый естественный свет, естественно, в светлое время суток. Поэтому коридор, в большинстве своем всегда, был освещен электрическим светом, исходившим от одной, не яркой, кажется, в стеклянном матовом плафоне, электрической лампы под потолком. За занавеску «спальни», даже если та /занавеска/ была открыта частично, электрический свет проходил с заметной преградой. Своего, еще добавлю, электрического освещения «спальня» не имела. О коридоре № 1 замечу лишь, что и тот не имел естественного своего освещения. Но он был, повторю, значительно короче нашего коридора; а также был ближе к кухне, так сказать, дававшей естественный свет в упомянутое время, – и от того коридор этот был нормальнее нашего, хотя бы в плане своей освещенности в светлое время суток: здесь, в это время, электрический свет почти никогда не горел.
Остановившись, я говорю опять, в «спальне» моих родителей, в этом довольно сумрачном месте, я взглянул на пожарную дверь, которая всегда мне казалась какой-то загадочной. Подойдя к ней, я прислушался. В это время, за этой дверью, на лестничной площадке было абсолютно тихо: никто не поднимался и не шел вниз по лестнице нашего парадного (так жильцы нашего дома называли свой подъезд). (Лифта наш дом, еще прибавлю, не имел. Надо ли говорить, что для московских жилых домов лифт в то время был почти диковиной: незначительная часть таких домов Москвы имела его. И если тогдашние подростки, а то и дети находили такой дом с лифтом, да еще без дежурного при нем (в виде лифтера, как правило, женщины), то превращали лифт настоящего дома в свой аттракцион. Вверх-вниз, вверх-вниз, сумасбродно катались они в лифте, пока кто-нибудь из взрослых, вероятно, жильцов этого дома, не гнал их вон не только из лифта, но и из дома/. Постояв тут немного, я – просто так – заглянул в тумбочку. Разглядев в ней большую жестяную банку, открытую консервным ножом и приоткрытую руками, я заинтересованно потянул ее к себе. Присев с ней на корточки, я раскрыл полностью жестяную крышку банки. И, увидев, что в ней (в банке) была томат-паста, хорошо уже мне тогда знакомая, стал есть ее не ограниченно, досыта столовой ложкой, кстати, полупогруженной в последней. Полакомившись так, и поставив банку на место, я уже без промедления направился к упомянутому Владимиру Алексеевичу.