К сожалению, над исследовательской мыслью все еще довлеет традиция рассматривать философию как нечто противостоящее науке, развивающееся вне ее. Однако действительная проблема заключается вовсе не в том, как соотносятся «философия и наука» на разных этапах развития, а в выяснении исторически подвижного взаимоотношения и взаимодействия философии и других наук в рамках единой научной системы. Философия — лишь одна из форм научного познания действительности, обладающая, конечно, своей спецификой, своими особенностями, но в то же время органически вплетенная в живую ткань всей науки.
Мне думается, что наука, рассматриваемая вне философии,— понятие столь же ущербное и искусственное, как и наука без физики, наука без математики. В этом мы все более убеждаемся с каждым шагом современного научного познания. В этом же нас убеждает и обращение к античности.
Неповторимое своеобразие ранней античной философии во всемирной истории духовной культуры прежде всего в том, что она явилась исходной ступенью развития теоретической, системно-организованной науки в целом. Но именно поэтому современная наука узнает в ранней древнегреческой философии свой младенческий прообраз. Именно поэтому она и представляет для нас значительно больший интерес Б содержательном плане, чем, скажем, послеаристотелевские системы[2].
Тенденция к специализации философского исследования, к ограничению его «своим» кругом проблем, к противопоставлению наук о природе и наук о духе, физики и «метафизики» впервые четко обнаруживается у Сократа. Сократ — первый «чистый философ» и первый «метафизик»[3]. Поскольку с него начинается новая ступень в развитии античной мысли, им же завершается и первая ступень. Вот почему Сократом заканчивается и наше рассмотрение учений первых греческих философов.
Конечно, эти учения анализируются в книге далеко не всесторонне, многие аспекты сознательно оставлены за ее рамками. На первый план выдвигается не собственно философская, гносеологическая, а именно натурфилософская проблематика, что диктовалось задачами избранной темы.
Книга написана в жанре научно-популярной литературы. Но тут требуется одна существенная оговорка. На мой взгляд, популярность вовсе не предполагает той облегченности изложения, когда серьезные проблемы преподносятся этаким сюсюкающим и бодрящимся языком примитивных беллетризаций, когда интерес читателя подогревается всецело внешними средствами, когда вопрос разжевывается так, что читателю остается только бездумно глотать сладенькую кашицу.
Популярное изложение — это то изложение, где предполагается, что у читателя у самого есть «зубы», оно стремится увлечь его самой проблемой, ходом исследования, которое не облегчает работу мысли, не устраняет предупредительно все сложности и тернии на пути самостоятельных исканий читателя, а стимулирует его к этому.
Такая популяризация не исключает, а, напротив, предполагает постановку новых, дискуссионных вопросов и нетрадиционное их освещение. Книга может подвигнуть на активную работу мысли, на поиск только тогда, когда она сама представляет собой поиск.
В работах популярного жанра стало почему-то традицией не давать ссылок на цитируемую литературу и источники. Вряд ли это оправданно, ведь ссылки не просто реквизит эрудиции, они вводят читателя в круг работ по данной теме, служат своеобразными вехами и указателями на пути дальнейших занятий проблемой. Исходя из этих соображений, я ссылался в тексте на основную, доступную широкому читателю литературу, которая могла бы дополнить сказанное.
Нельзя не отдать должное авторам тех источников, которые использованы в книге. В этом смысле я особенно обязан работам советских философов-античников: А. Ф. Лосева, А. О. Маковельского, С. Я. Лурье. Ряд ценных советов и рекомендаций в ходе работы над рукописью я получил от члена-корреспондента АН СССР Ю. А. Жданова и доктора философских наук М.И.Сидорова.
ЛЮБО ЛИ ВАМ ЛЮБОМУДРИЕ?
(Вводная глава)
Пусть никто, пока он молод, не откладывает занятий философией.
ЭпикурВ юношеских письмах Антуана де Сент-Экзюпери имеется верное и глубокое наблюдение. Правильное, культурное мышление, замечает он, одно из самых драгоценных качеств, во всяком случае, оно должно было бы считаться самым драгоценным. «Но вы, наверное, сами заметили, что люди всячески стремятся обогатить свою память, свои познания, упражняются в красноречии, но они почти никогда не заботятся о культуре мышления. Они стараются рассуждать логически, не заботясь о том, чтобы правильно мыслить. Они смешивают эти вещи»[4].
Мы часто говорим о культуре поведения, о культурности человека в более широком смысле слова. Но культура мышления — что это таксе?
Быть может, по аналогии с поведением, это когда человек мыслит и говорит вежливо, обходительно, когда мысль течет, как ручеек журчит? Бывают такие сладкоголосые говоруны — заслушаешься! Он если и захочет опровергнуть вашу точку зрения, то сделает это так тонко, так изящно и изощренно, на таких медовых переливах, что вы, чего доброго, сочтете оскорбление за комплимент.
Но ведь и для достойного поведения одной внешней добропорядочности и предупредительности мало, а что касается такой деликатной сферы, как интеллект, ум, мышление, то тут дело обстоит, конечно, еще сложнее.
Культура мышления не просто смекалка и ум «первозданный», а ум определенным образом развитый, обогащенный, культивированный. Это не дар природы и наследственности, а «дар» общества. А если так, то естествен и вопрос: как научиться культуре мысли? В чем она состоит? Не проявляется ли она прежде всего в умении рассуждать логично, последовательно, упорядоченно? Конечно, это необходимо, как необходимо дышать, ходить не спотыкаясь. Но если человек сочтет свою способность дышать за высшую ценность и начнет ее всячески культивировать, то превратит себя лишь в подобие кузнечного меха, причем подобие довольно несовершенное.
Со времен Аристотеля и вплоть до наших дней живет и здравствует среди некоторых философов и педагогов предрассудок, что стоит только человека обучить особым приемам рассуждения, натаскать его умению строить силлогизмы в строгом соответствии с правилами и законами формальной логики — и мыслитель готов. Схоластическая философия в свое время усердно выполняла эту программу: поставляла обществу в изобилии начетчиков и педантов, «унылых наборщиков готового смысла» (О. Мандельштам), мысль которых пульсировала четко, как часовой механизм, и ритмично вращалась по циферблату строго отработанных догматов — все на одном месте.
Ныне ученые закладывают правила формальнологических операций в «память» кибернетических устройств, закладывают туда же и некоторый объем информации и добиваются гораздо большего эффекта. Кстати говоря, именно кибернетика с полной очевидностью продемонстрировала, что легче всего моделируются именно такие стороны интеллекта, как логичность и эрудиция. Тем самым эти качества, ранее пользовавшиеся весьма высоким престижем в ученом мире, уценяются: не так-то лестно чувствовать себя плохим подобием «умозаключающей» машины или «электронной памяти»!
И если отталкиваться от различных моделей «искусственного мозга» как от противоположного полюса, то мы придем к выводу, что подлинная культура мышления проявляется в умении мыслить самостоятельно, творчески, своеобразно, смело, диалектично.
Легко, однако, сказать: мыслить диалектически, нестандартно, а как это сделать?
Из редакции «Комсомольской правды» мне как-то переслали очень любопытное письмо минского студента. Автора беспокоило, как в наш век массового распространения знаний, «одинаковости духовной пищи» сохранить неповторимость каждой личности. Учимся мы, дескать, по одним и тем же учебникам, читаем одни и те же романы, рекомендованные критиками, ходим на одни и те же кинофильмы.