Однако у меня нет кулаков, подумал я, нет рук вообще. Собой я представлял простой покрытый панцирем овал с дурацкими гусеничными ножками и торчащими в воздухе глазными стебельками.
Затем, согласно расписанию, как если бы внутри меня скрывался некий биологический компьютер, выдающий сведения о том, что я есть такое (выдающий не спеша — так, чтобы меня не ошеломлял и не перегружал поток сведений), я узнал о руках.
Пока что, их у меня не было — и не будет еще какое-то время. Там, под моим панцирем, они уже росли, ожидая час высвобождения. Мне предстояло пережить линьку, прежде чем у меня появятся руки. Это касалось не только рук. Так же имелось и многое другое: другие придатки, другие зарождающиеся чувства — все они осознавались мной лишь смутно, затянутые туманном грядущего. О руках, однако, я знал. Потому что они не были для меня чем-то новым: до этого я уже владел парочкой рук. Обо всех прочих обновках я не имел понятия, но со временем все должно было проясниться. Чудесным вспомогательным придаткам, тщательнейшим образом спланированным омарами и должным продемонстрировать все возможности новой формы жизни, предстояло быть испытанными на экспериментальном образце, прежде чем омары создадут такие тела для самих себя.
Они планировали долго и кропотливо. Просчитали все до мелочей, а затем воплотили задуманное в жизнь. Они мечтали об идеальном теле. А я бы взял все эти их планы, все их расчеты, все их грязные интриги и затолкал бы им в пасть. Как только обзаведусь руками и всеми прочими чувствами, придатками и Бог ведает чем еще, я забью это им в глотки.
Я не мог возвратиться к человеческой расе, к женщинам, к деньгам, к еде и выпивке. Но все это мне больше и не было нужно. Я никогда не нуждался в этом — не нуждался по-настоящему. Лишь одного я желал, и лишь одно мне оставалось. В этом виделась абсолютная космическая справедливость: то, чего я жаждал являлось тем последним, что у меня осталось, — возможность поквитаться с теми, кто поступил со мной подло; возможность затолкать им в глотку сотворенное со мной; возможность заставить их пожалеть о том дне, когда они вылупились на свет.
Я изменился. И мне предстояло изменится еще больше. В конечном итоге, я бы лишь в одном остался человеком. И самым важным во всем этом, важнее просто некуда, было то, что единственный сохранившийся во мне осколок человечности по силе своей во много раз превышал все утраченное. Он пришел из глубин времени. Из того давнего-предавнего дня, когда какой-то мелкий примат, обзаведшийся новой хитростью, что была сильнее всех клыков и когтей в джунглях, не смог забыть гнев, которому следовало бы угаснуть в следующий миг, и дождался возможности действовать под властью этого сохраненного в памяти гнева, выпестовывая этот будоражащий гнев, как утешение и опору для величия, превращая его из гнева в ненависть. Еще задолго до того, как тот, кого можно было называть австралопитеком, начал свой путь по земле, концепция мести уже обрела форму, и в те тысячелетия она сослужила добрую службу маленькому злобному племени приматов. Она сделала их самыми смертоносными существами, когда-либо появлявшимися на свет.
Она и мне сослужит хорошую службу, сказал я самому себе. Я заставлю ее подчиниться. Она даст мне какую-никакую цель и определенный вид достоинства и самоуважения.
В мозгу у меня зародилось знание — биохимический компьютер низверг в меня очередную порцию информации. Тысяча лет, сообщил он. Тысяча лет линьки. Тысяча лет ожидания.
Долго. Десять столетий. Тридцать людских поколений. За тысячу лет империи зарождались и гибли. И стирались из памяти еще за тысячу. Тысяча лет даст мне время подумать и спланировать; даст возможность закалить свою ненависть; позволит осознать и освоить новые способности и умения, что будут развиваться в процессе линьки.
К вопросу нужно подойти основательно. Придумать непростую, замысловатую месть. Никаких физических пыток, никаких убийств. Когда я с ними закончу, смерть покажется им благом, а пытки — всего лишь легким неудобством. Также это не обернется банальным рабством с целью разработки богатств планеты. Тот день, когда они отняли у меня потребность в этих богатствах (скорее даже страсть), станет худшим в их жизни днем. Продолжай я, как и раньше, испытывать эту потребность, нормальная человеческая жадность могла бы, пожалуй, и придержать мою руку. Однако теперь меня уже ничто не сдерживало.