А он, Поляков, будто был сейчас на перекрестке времени, один, наедине с собой и со вселенной, которая готова была открыть ему одну из своих тайн. Мир был полон надежд. Много, как много обязан понять человек, а жизнь так коротка…
Он уснул, согревшись на сене, усталый и успокоенный. А проснулся и увидел, что нет никакого тумана, что небо розовое, что возле его ног дремлет лошадь, уткнувшись доброй мордой в теплое сено, и подивился, что так долго и так крепко спал.
Он прошел через мокрый, дымящийся луг туда, к дому, где жила Варя, и остановился у забора. Он чувствовал, что увидит ее, и не ошибся.
Звеня шпорами, браня кур, ходил по двору сердитый петух. Солнце сияло в оконных стеклах, на крыше сидела кошка. Варя и Шура, две ночные ведьмы, в узких, обтягивающих платьицах, умывались из бочки у крыльца, плеская друг в друга желтой сверкающей водой.
Поляков стоял, смотрел. Варя заметила его и застыла на мгновение, поднеся к лицу пригоршни, полные воды. Вода капала с них в бочку с глухим звуком. Варя глянула на Полякова из-под ладоней, и плеснула воду себе на лицо, и засмеялась, и весело сказала:
— Доброе утро.
— Здравствуй, — сказал он. — Я пришел проститься.
— Вы уезжаете?
— Да.
Она утерла руками мокрое лицо, подошла к забору:
— До свиданья.
— Будь счастлива, — проговорил он.
Он хотел спросить, приедет ли она к нему. Но не спросил. Он только сказал:
— Не забывай, у тебя есть отец.
— Постараюсь, — ответила она.
Они стояли, смотрели друг на друга и молчали.
Наконец он сказал:
— Иди, тебя ждет подруга.
— Подождет, — ответила она и вдруг спросила: — Что вы за человек — не пойму?
Он усмехнулся:
— Человек как человек. Не самый худший на этой земле…
Самое трудное было повернуться и уйти. Но он повернулся и ушел. Он дошел до поворота улицы, оглянулся. Варя стояла у забора, смотрела ему вслед. Крутоплечая, длинноногая девчонка. Его дочь. Его единственный судья, обвинитель и защитник…
Он свернул на другую улицу и неожиданно остановился, держась за сердце.
Боль распирала ему грудь. Невыносимая боль. Он стоял, задыхаясь, не видя ничего перед собой, с отчаянием ища по карманам тюбик со спасительным нитроглицерином…
Нет, я не мог разрешить себе болеть. Я добрался кое-как до Дома приезжих, полежал с часок и тронулся в путь. Нитроглицерин — это, конечно, вещь. Но есть, к счастью, более сильное лекарство. Работа — вот лучшее лекарство двадцатого века.
Домой! Скорее! Работать! Работой убить в себе все, что мешает работе!
Я не поплыл пароходом. Из районного центра вылетел почтовым самолетом, затем пересел на рейсовый «ИЛ-18» и уже в два часа дня мчался на такси к заводу.
Наверно, нужно было заехать домой, переодеться хотя бы, но я не поехал домой и не стал переодеваться. Сначала обойти завод. Сначала навести порядок.
В первом цехе еще три дня назад должны были закончить монтаж дневного освещения.
Не закончили!
Не вышел из ремонта восьмой котел. Стоять ему не менее двух дней. Виновных нет. Иван кивает на Петра, Петр на Ивана, а котел стоит.
Так. Разберемся. Дальше!
А сердце-то все жмет и жмет. Ничего. Пройдет. Работать!
В третьем цехе искрят подъемные контроллеры мостовых кранов. Неужто за такой мелочью тоже должен смотреть директор?
Мелочи. Мелочи. Мелочи? Нет мелочей.
Второй цех выбился из графика. Значит, через день-другой залихорадят остальные цеха. Подводят поставщики. Всегда поставщики! До конца месяца считанные дни, план под угрозой срыва.
Не слезать с поставщиков!
Срочно: разговор с Магниткой и Полтавой.
Срочно: Васильева самолетом в Левобережный.
Срочно: отозвать Гершовича из отпуска. Хватит, полечился.
Немедленно — вызвать снабженцев, вытрясти весь загашник.
А теперь пропесочить кое-кого. И подвинтить гайки. Ничего не поделаешь: надо.
Я пошел к себе в кабинет. Здравствуй, кабинетище! Оказывается, я соскучился по тебе. Был я, кабинетище, у самого моря-Кияна, возле луны-царицы. Здравствуй! А стены-то надо бы перекрасить в веселый какой-нибудь цвет. Надо. Ты заслужил ремонта. Ремонтироваться время от времени полезно, кабинетище.
Я включил селектор, вызвал мастеров первого цеха…
…потом второго…
…потом остальных цехов…
Позвонила Лена.
— Да, приехал. Целую. Некогда. Здоров как бык. Пока!
Детские ясли. Черт возьми, почему вода не идет на второй этаж? Величайшая загадка атомного века!
Санэпидемстанция. Чтоб ей!
Завком.
Гора писем.
Ага, претензии рабочего контроля ко второму цеху. Опять второй цех!
Я включил селектор:
— Второй! Второй! Кокорев! Оглох, что ли, Кокорев?!
Кокорев не отвечал. Молчал второй цех. И первый молчал. Молчали все цеха. И все отделы. Тишина.
Как всегда, я не услышал конца рабочего дня.
Нет, голубчики, сегодня надо работать, сегодня некогда гулять, иначе… Сегодня подсчитаем резервы, а потом… Три дня нам бы продержаться…
Я позвонил Кокореву домой, вызвал.
Сначала Кокорев.
В восемнадцать тридцать вызвать начальника третьего цеха.
В девятнадцать — Сергеева.
В двадцать — начальника производства…
Да, дел мешок, хватит до полуночи.
Ничего. Спать будем потом.
В двадцать два — вызвать председателя месткома…
Стоп! Не забыть бы этого мотоциклиста — молчуна в джинсах. Мясникова. Ну, в двадцать три тридцать пусть явится. Неплохой парень, наивен, но не глуп. Здорово он разделал тогда на бюро меня с Родионовым. Обоим досталось. Смелый парень. Почему бы не готовить его на главного инженера? Уживемся. Молод? И я был когда-то молод. Кстати, как его имя-отчество? Федор Федорович. Запомним. Вот только штаны свои пусть все-таки сменит: неприлично.
Затрезвонила междугородная. Дали наконец Левобережный.
Сейчас я сниму стружку с Бучмы… Сейчас я…
Где же нитроглицерин? Где?..
Мясников шел к заводу ночным городом. Ночной город был весел — луна прыгала с тучи на тучу, первые палые листья гонялись друг за другом, в рабочем общежитии парни пели под гитару песню. Ритм ее был новый — Мясников остановился, послушал и дальше пошел. А песня привязалась к нему, как собачонка. Он шел и мычал и даже пританцовывал в такт.
Над зданием почтамта горели неоновые буквы:
Теперь и слова прилипли. Он шел и мычал:
Кошка выскочила из подворотни, припала на передние лапы, нахально глядя на Мясникова: перебежать ему дорогу или нет? Он погрозил кулаком и сам перебежал ей дорогу — пусть ей будет худо, пусть у нее не будет пути, вот так вот. Кошка оказалась суеверной, она обиделась на Мясникова, фыркнула и ушла обратно в подворотню.
Из распахнутых ворот заводоуправления навстречу ему с ревом выскочила машина «Скорой помощи», помчалась вдоль пустого проспекта.
Всегда неприятно, когда тебя обгоняет «Скорая». Мясников передернул плечами, вошел в заводоуправление, стал подниматься на второй этаж. Странно тут пахло — лекарством, больницей пахло.
Уже догадываясь, что здесь произошло, он шел по длинному ночному коридору к директорскому кабинету, но не знал еще, что идет в свой кабинет, что сидеть ему там многие годы…