— Это чудо, что мы с тобой встретились, — сказал вдруг Борис Гаврилович. — Я мог так и помереть, не зная о тебе ничего.
Вера Александровна слушала его, наклонив голову, затаенно улыбаясь.
— Ох, любите вы, мужчины, разговоры, — быстро взглянув ему в лицо, сказала она. — А ведь ни одного грибочка в кошелке.
— И у тебя нету!
— Вот и неправда, есть, — весело воскликнула она и сорвала у ног своих подберезовик.
— И я нашел! — крикнул Борис Гаврилович, увидев в траве выводок лисичек. — Иди, Вера, иди сюда, какая прелесть...
— Вправду, — она нагнулась, чтобы помочь ему, но он замахал руками.
— Нет, нет, это мои, сам я, сам…
Она смотрела, как ползал он на коленях у ее ног, как осторожно подрезал хрустящие корешки, и беззвучно смеялась, прикрывая ладонью рот. А потом они разбрелись в разные стороны.
— Ты где, Вера? — кричал Борис Гаврилович, хотя хорошо ее видел. — Ве-ера!
— Да тут я, тут, — весело отвечала она. — Аушеньки!
А он снова и снова звал ее, с томлением слушая молодой голос Веры Александровны, и уже знал, что никуда не уедет отсюда, а останется здесь доживать свою старость, чтобы любить последней любовью эту женщину, если, конечно, она захочет принять его любовь и его заботу.
Вера Александровна приняла его любовь и его заботу, оставив жить возле себя как любезного и родного ее сердцу человека.
Освоившись, Борис Гаврилович стал звать и Нюрку переменить местожительство, но она не согласилась, а только пообещала, когда будут возможность и желание, приехать погостить в город и в дом, где бывший ее сосед нашел себе покой и пристанище.
Отныне Нюркиными соседями стали другие лица. В комнату Бориса Гавриловича вселили нового домоуправленческого слесаря.
Слесарь был высок ростом, широк в плечах, обладал большими тяжелыми руками и крупной круглой головой. У него были черные веселые, всегда влажные глаза. Он нравился Нюрке своими размерами — габаритный мужчина, возле которого чувствуешь себя беззащитным карликом и испытываешь желание найти защиту у сильного великана: огромность тела предполагает и огромность души.
Квартира была тесна ему, он шел по коридору и будто терся боками о стены, вешал пальто — и вешалка срывалась с гвоздей, падала на пол. Поднимать ее он не считал нужным, пинком отшвыривал со своего пути. Нюрка добродушно журила его и прибивала злополучную вешалку. Она ему многое прощала за его песенки, которые он любил петь под аккомпанемент собственной гитары. Песенки были и веселыми и печальными, но преимущественно из жизни преступного мира и про несчастную любовь. Когда он пел, он был томен и прекрасен, как народный артист. Нюрка жалела его острой жалостью, словно он был не только исполнителем, но и героем этих разрывающих сердце и душу песен. Он пел, рыдая голосом, закатывая глаза, прижимая к груди гитару, которая была кокетливо украшена алой лентой, словно свадебная лошадь.
У слесаря была жена, женщина маленького роста и агрессивного характера. Она ругалась с мужем, бросалась предметами домашнего обихода и наводила в квартире свой беспорядок, игнорируя Нюрку, обещая со временем показать ей не известное никому место, где зимуют раки. Обоих их звали Женьками. Женька-муж и Женька-жена. Женька-муж подмигивал Нюрке и при всякой возможности с удовольствием хлопал ее по заду, смеясь и делая большие, невинные глаза.
Чтобы насолить Женькиной жене, Нюрка поощряла его вольности. Узнав, что новый жилец хлопает Нюрку по определенному месту, Степан возмутился, хотел поступить как настоящий мужчина, но Нюрка сказала, что не нуждается в его помощи, что если будет необходимо, то сама защитит себя. С какой это стати Степан будет ее защищать? Он забывает, что является для нее посторонним лицом.
Нюрка была жестока со Степаном. С одной стороны, она неласково и сурово подчеркивала свою независимость, лишая его надежды на будущую любовную взаимность. С другой же стороны, разрешала целовать себя и даже отвечала на аккуратные его поцелуи, подталкивая на большую активность. Ей нравилось целоваться, от поцелуев у нее кружилась голова, как от легкого вина.
После свидания с Нюркой Степан возвращался домой к своим военным родителям в непонятном настроении — ему будто и радостно было от общения с нею, но в то же время и грустно от бесперспективности этой любви.