Объявили отправление. Нюрка чмокнула Бориса Гавриловича в гладкую бритую щеку и ушла в вагон. Она высунулась из окошка, чтобы помахать на прощанье, и он сказал:
— Ах, забыл! У тебя где пересадка? Не в Косино?
— В Косино, а что?
— Я тебе напишу адресок, возьми, пожалуйста... Будет время, зайди... Там сын Веры Александровны в командировке...
— Какой Веры Александровны?
— Ах, господи, — удрученно сказал Борис Гаврилович, — ты никак не упомнишь ее имени-отчества, это моя жена. Будет время, зайди, пристыди ее великовозрастного сынка, отчего не пишет матери. Пожалуйста.
Нюрка не стала ничего обещать, но бумажку с адресом взяла.
Поезд быстро поехал дальше, гремя колесами, покачиваясь из стороны в сторону на стальной колее. В вагоне были веселые, общительные попутчики, они рассказывали истории из своей жизни, ели крутые яйца, читали книжки, пили чай и любовались Нюркиной черепахой, которая ползала по деревянной полке, изучая свое новое жизненное пространство.
Нюрке было приятно и уютно ехать в такой обстановке, но долго так ехать ей не пришлось, потому что вечером поезд подошел к пересадочной станции и надо было выходить. В справочном бюро она выяснила, что пересадку ей предстоит ждать длительное время — около восемнадцати часов.
Накрапывал дождь. У вокзала стоял набитый людьми автобус. Нюрка втиснулась в него и поехала по ночному городу Косино искать непочтительного сына жены Бориса Гавриловича.
Автобус ехал долго, опустел, и в Загородный поселок Нюрка приехала совсем одна, так что ей не у кого было даже спросить дорогу по нужному адресу.
Лил дождь, и пока она нашла в темноте дом 27, то вымокла и замерзла от ветра.
Дверь небольшого финского домика ей открыл не молодой, но и не старый человек странного и необычного вида. Чем он был странен, Нюрка не смогла бы сказать, потому что уже в следующее мгновение убедилась, что никакой странности нет в нем, что ее мимолетное впечатление лишь игра усталого воображения. И все же, когда он открыл дверь, она отчетливо ощутила какую-то своеобычность в его облике и его движениях. Это ощущение было как дуновение ветра (пришло и ушло), как летучий запах, промелькнувший в ближнем воздухе, — ветер исчез, и запах исчез, но память о них осталась. Так и неясное ощущение необычности человека, открывшего ей дверь, мгновенно исчезло, но память об этом ощущении осталась.
Нюрка стояла перед ним на мокрой земле, отворачивая лицо от света, падающего через раскрытую дверь.
— Здрасте, — сказала она вежливым голосом и посмотрела в бумажку, данную ей Борисом Гавриловичем. — Мне нужен Михаил Антонович.
— Это я.
— Господи, я думала, вы молодой, а вы... — удивленно воскликнула Нюрка.
— Да, к сожалению, я уже немолодой, — сказал он.
— Тогда с вашей стороны совсем нехорошо, почему вы не пишите матери?
— Я всегда был плохим сыном, — сказал он.
— И ничего в этом нет хорошего, — сказала она.
— Я исправлюсь, — пообещал он. — Обязательно. Но все-таки вы кто?
— Никто. Проезжая. С поезда на поезд... Я думала, вы маленький ребеночек и вас надо воспитывать, а вы…
— А я? — спросил он.
Она стояла посреди двора, дрожала от холода и дождя. Ей уже нечего было тут делать, она исполнила свою миссию и поэтому, пожав плечами, сказала:
— А ну вас. До свиданья. Пишите матери.
— Подождите. У вас когда поезд?
— Утром. В десять.
— Вот и прекрасно. Я сейчас ухожу в ночную смену, дом остается пустой. Вы могли бы посторожить его, ну, до восьми утра?
Нюрка поколебалась, ответила:
— Ладно. Посторожу. Спасибо.
В доме было сыро, неуютно, словно дом этот предназначался не для жилья, но для хранения никому не нужных вещей, а человек будто бы только приютился тут, как посторонний. Так они и жили, человек и вещи отдельно друг от друга, в уединении и запустении, не наблюдая друг за другом и не служа друг другу.
— Тут и сторожить нечего, — сказала Нюрка.
— Все же казенное добро, — сказал он, — надо беречь, загородная резиденция для заводских командировочных... Был сосед, утром уехал... Так что располагайтесь спокойно, никто не потревожит... До свиданья.