— До свиданья, — сказала она. — Не забудьте, напишите Вере Александровне.
— У моей матери есть свойство — обременять посторонних людей ненужными просьбами.
— Я не такая уж посторонняя, я знакомая Бориса Гавриловича...
— Дочь?
— У него нет детей… я просто знакомая, бывшая соседка по квартире.
— Ах вот как! — сказал он и стал надевать плащ.
Нюрка вдруг поняла, почему он показался ей странным в то первое мгновение, когда открыл дверь: он говорил с нею, но словно не видел ее, будто существовал в другом, своем мире, откуда и вел рассеянный разговор, занятый собственными мыслями и переживаниями.
— Ты далеко едешь? — спросил он.
— На Кавказ, — сказала она. — Я взяла отпуск отвезти черепаху…
— Кого? — он удивился.
— Черепаху... — Она вынула из хозяйственной сумки сонную охолодавшую черепаху и положила ее на пол.
— А зачем? — спросил он.
— Просто так, — сказала она. — Я отвезу ее и оставлю в горах, пусть живет на родной земле.
Он посмотрел на Нюрку с интересом, словно вышел на мгновение из своего сосредоточенного мира, сказал:
— Страшный зверь...
— Нет, что вы, — воскликнула Нюрка, — она даже красива. С нашей точки зрения в ней, может, и мало красоты, но для себя она красива. Смотрите, панцирь, ножки, голова — все приспособлено для горной жизни. Раз полезно, — значит, красиво. Правда?
Он не ответил. Спросил:
— Тебя как зовут?
— Нюра.
— Ключ, Нюра, оставишь в двери, — сказал он и ушел.
Он ушел, а она села на диван и ощутила вдруг внутреннюю печаль от нежилой пустоты казенного этого дома. Ей отчего-то стало жалко и себя, уехавшую зачем-то от привычной обстановки своей комнаты, и Михаила Антоновича, живущего тут, как на холодном вокзале, и незнакомую ей Веру Александровну, которая ждет письма от пожилого своего сына, как от малого ребеночка. И уж совсем глупо, ей ни с того ни с сего захотелось плакать, но она закусила губы, сказала себе: «Еще чего, перестань, дура», — и отогнала ненужные, беспричинные слезы.
Она разделась, развесила сырую одежду сушиться и легла на костлявый диван, прикрывшись пальто Михаила Антоновича.
Она лежала, смотрела на потолок, где в желтом круге света, отбрасываемом электрической лампочкой, ползала черная муха. От пальто пахло резким чужим запахом. За окном сверкнула белая молния, ударил гром, и по окну захлестал злой новый дождь. Возле ножки дивана недвижно спала черепаха. «Ах господи, — подумала Нюрка, — а ведь во всем виновата ты, черепаха черепаховна. Не было бы тебя, я бы храпела дома на печи».
Она подумала так, засмеялась оттого, что так смешно подумала, ибо дома у нее не было никакой печи, закрыла глаза и незаметно уснула.
Проснулась она от солнечного луча, который грел ей щеку. «Ой, уже утро, — удивилась Нюрка, — и дождя нет». Платье и чулки ее высохли. Она оделась, взяла сонную черепаху и вышла на крыльцо. Во дворе дымились лужи. В них отражалось гладкое голубое небо. На Нюркину руку откуда-то вполз черный храбрый муравей, она сдула его и пустила черепаху пастись в траву. Черепаха медленно вытянула сонную голову, разлепила глазки и поползла в неопределенном направлении по сырой земле. Она далеко уползла, Нюрка побежала ее догонять и вдруг испуганно увидела Михаила Антоновича, сидящего за домом на ветхом, бросовом стуле. Он сидел, запрокинув голову, закрыв глаза.
— Здрасте, — сказала Нюрка. — Чего это вы здесь?
Он не ответил, он сидел с сухим, строгим лицом и смотрел на нее далеким, холодным взглядом, будто и не видел вовсе. Она оробела и даже словно бы ощутила какую-то неясную вину перед ним.
— Вы, пожалуйста, извините меня, — сказала она. — Большое вам спасибо. Я уже ухожу. Вы зря меня не разбудили, я давно-давно не сплю. А вы, наверно, долго тут сидите...
Он молчал. Она потопталась около, не дождалась ответа, разыскала в траве черепаху и ушла в дом, где ночевала эту ночь, оглядела холодные стены, костлявый диван, взяла сумку и пошла к калитке. У калитки обернулась, Михаил Антонович по-прежнему сидел в той же позе.
— До свиданья, — сказала Нюрка, — большое вам спасибо.
Он не шевельнулся и не ответил. Нюрка вдруг поняла, что он молчалив и равнодушен оттого, что болен, вернулась к нему и отчетливо увидела то, чего не заметила раньше, — болезненную серость его щек и губ.
— Вы же больны, — сказала она.
Он сидел с нездешним лицом, отрешенный, от внешнего мира, уйдя сознанием и чувствами внутрь своей болезни.