Она заботилась о его еде, стирала белье, чтобы он был чисто и прилично одет, гладила брюки, которые Степан при своем умении делать все собственными руками так и не сумел научиться гладить, ходила с ним по вечерам в кино или в гости, но, что бы ни делала, всегда думала о Михаиле Антоновиче, представляя его немолодое некрасивое и прекрасное лицо. Обычно оно было спокойным и добрым, это лицо, но иногда на нем отражались какая-то внутренняя боль и какое-то страдание, непонятные Нюрке.
Он и сам не понимал своего состояния. Ныне он жил в постоянной тревоге. «Я устал от мыслей об этой девочке, — думал он, — но я не должен ее любить, потому что своим характером уже испортил жизнь одной женщине. Я нездоров, я могу внезапно умереть от своей болезни».
И все же, несмотря на болезнь, все в нем было крепко, и руки, и сердце, и мозг, а мысли о смерти возникали независимо от того, здоров он или болен, счастлив или не счастлив, грустен или весел. Мысли эти о недолговечности жизни, о неизбежном конце, одинаковом для всех людей, больших и малых, хороших и плохих, с годами приходили чаще и вызывали в нем злость и мгновенный страх своей беспомощностью перед неотвратимостью смерти. Впрочем, он понимал, что в несправедливости смерти есть своя разумность и своя справедливость, ибо смерть очищает землю и дает возможность испытать жизнь будущим людям, которые еще должны родиться, еще ждут своей очереди. Но, хотя он понимал это, все же чувствовал острую печаль и сожаление, что праздник жизни когда-то окончится и для него.
Он не мог понять, отчего с появлением Нюрки жизнь его не обогатилась, а словно бы потеряла ясность и былую значимость. Он даже будто бы разучился работать — металл и печь не то чтобы не слушались его, но жили своей, отдельной от мастера жизнью.
Среди многочисленных страданий и внутренних забот, которые посещали его в жизни, были временные, второстепенные заботы и страдания, они приходили и уходили, как неудобные гости. Но были и иные боли, иные страдания, они жили прочно, с постоянной пропиской, а среди них основное — страдание о металле, об ощущениях и чувствах, знакомых только ему одному по сталеварской работе.
Давно, еще на фронте, он понял тоску о живом огне, не оставляющую его с тех давних пор.
Сидя в блиндаже у печи, жующей свою деревянную пищу и согревающей сытым дыханием усталых солдат, молодой Михаил Антонович смотрел на жизнь огня и вел с ним особый мысленный разговор. Он вспоминал другой могучий огонь, который горел в его печи на косинском заводе. А этот блиндажный огонь характером походил на тихую домашнюю лошадь, покорно исполняющую назначенную ей работу. Этот огонь был похож на заводского мерина Звездочета, который скучно перебивался на легких работах, не зная вольной и красивой жизни, которой живут иные его соплеменники на степных просторах, беговых дорожках, цирковых аренах или в кавалерийском строю.
Огонь в блиндаже был уныл и покорен. Он рождался без веселья, а умирал без сожаления. Он был не мудр, так равнодушно и спокойно относясь к жизни, а глуп, ибо высшая мудрость не в покорности обстоятельствам, но в стремлении победить обстоятельства и возвыситься над ними пылкой душой. Этот блиндажный огонь не производил никакой работы, а жевал свою деревянную пищу и урчал от сытости. Он не знал о прекрасной жизни великого огня, творящего жидкий металл в мартеновских печах, вагранках и домнах. И потому не понимал мыслей солдата и не стыдился единственной заботы — насытить голодный желудок. Созерцая, Михаил Антонович изучил его повадки и хитрые приемы. Он не был един, этот огонь, он слоился на три огня, на верхний, средний и нижний. Нижний огонь сговорился с верхним, они оба захватывали пищу и обтекали ее, не пропуская постороннего холодного воздуха, а срединный огонь ждал, пока подсохнет, угреется еда, и, дождавшись, жадно жевал размягченную добычу, выплевывая ненужные остатки.
Тогда-то впервые и узнал молодой Михаил Антонович страдание по большому огню, поняв для себя, что металл и человек не могут жить раздельной жизнью.
Ныне он потерял это чувство единства. А однажды со страхом ощутил, что печь и металл враждебны ему, а сам он бесплоден. Окружающие предметы, машины, люди будто отслоились друг от друга и лениво жили каждый в отдельности, самостоятельной, не синхронной с остальными жизнью. Огонь в печи трепыхался, как в старой керосинке, металл кипел лениво, словно пшенная каша в солдатском котелке, пузыри, как назревающие нарывы, вздувались, но не лопались. Печь урчала лениво и сонно, будто одряхлевший кот.
Все вокруг спало, не жило, а существовало, без общей цели и единого направления, безразлично друг к другу. Металл чавкал старческими губами, пускал ленивые пузыри и ворочался в своей норе уже бесконечный пятый час, хотя ему давно нужно было проснуться от затянувшейся спячки.