Красные, желтые, зеленые деревья плыли мимо вагонного окна, с синего прозрачного неба стреляло в них длинными оранжевыми лучами осеннее стареющее солнце, лесные поляны сушили свои пестрые шкуры — весь этот великолепный, роскошный мир был нереален в сладкой, конфетной красоте, будто нарисованный не очень талантливым художником, и, однако, он был прекрасен, как тот коврик с неправдоподобными лебедями, который висел все Нюркино детство над кроватью в родной ее избе.
На Нюркиной станции поезд постоял одно мгновение, как на незначительном пункте, будто на никчемушной земле, и покатился дальше без оглядки, не зная, что отсюда, из этой незаметной местности, пошла Нюркина жизнь.
Бывший деревенский младенец этой земли, а теперь взрослая городская особа с рабочей профессией, Нюрка шла через поле к родной деревне, как чужой человек. А ведь когда-то она ползала по этой траве, глядела в это небо, слушала этих птиц, собирала здешние ягоды и цветы и, очевидно, знала тогда всему свое первоначальное название, а ныне все позабыла, будто предала.
Человеку неведомы стыд или вина перед травой, деревом, птицей, и все же Нюрка, не осознавая, ощущала, наверно, именно такое чувство — виноватость за то, что так отдалилась от неба своего детства, от знакомой птицы, от речки, от поржавевшего куста, доживающего свой век над усталой, истомившейся без сна водой.
В Нюрке не было сентиментальности, и, однако же, она вдруг почувствовала томление в груди и поняла, что заплачет неизвестно отчего — то ли от радости свидания с местностью давно прошедшего детства, то ли от грустной печали, что детство это безвозвратно ушло, уехало, а она, Нюрка, уже не так молода, ей двадцать четыре года, а это старость молодости.
Нюрка не узнала своей избы, прошла как мимо незнакомого дома, но потом сообразила свою ошибку и вернулась. Раньше родная изба казалась ей огромной палатой, высоким теремом, а тут увидела Нюрка избушку-соплюшку, кособокую, как баба-яга, с кривыми оконцами, со ржавой крышей, до которой можно достать рукой. Избушка тут так и стояла многие годы пустая, не выполняя своего назначения, и дряхлела без дела, без тепла, от одиночества и отсутствия людской заботы, пока отец снова не осчастливил ее своим возвращением.
Дверь была открыта, Нюрка поднялась на родной порог и вошла в жилище, хранящее память о ее детстве, о первых ее радостях и печалях. Изба была пуста, Нюрка не застала отца, наверно, он находился где-то в поле. Она постояла в тесной темной горнице и вышла на вольный воздух, села на гнилой порожек, стала вспоминать свои пережитки на этом пространстве земли. Но ей не вспомнилось ничего, ни грустное, ни радостное, и она не стала искусственно распалять душу, посидела, взяла ведро и пошла за водой, обидев одряхлевшую избу равнодушием и безжалостностью. Не могла Нюрка пожалеть усталый двор, избуху-развалюху, гнилой сарай. Наверно, было в ней много эгоистичности и черствого непонимания старости, свойственных вообще молодому организму. Нюрка лишь удивилась, как можно было жить в таком домишке и почитать его за палаты каменны.
У колодца Нюрка повстречала круглолицую женщину пожилого возраста.
Обе они сразу узнали друг друга. Женщина оказалась Татьяной Авериной, которая удивилась Нюркиному взрослому виду, а особенно ее расцветшей красоте. Полюбовавшись Нюркой, тетка Татьяна стала любоваться ее платьем, купленным в готовом состоянии, но имеющим вид, будто самолично пошито искусными руками. Нюрка сказала, что теперь на фабриках прекрасно шьют, это раньше на фабриках шили тяп-ляп, а теперь культура труда повысилась и стали шить очень прилично. Но тетка Татьяна отмахнулась от ее слов. Путь их лежал мимо аверинского двора, которого Нюрка не узнала из-за его тишины, прежде ведь тут все ходуном ходило от неугасающих сражений дядьки Ивана и его тещи, а сейчас было тихо. Иван был жив, и теща была жива, но устарели оба и притолкались друг к дружке.
Теща дергала морковь в огороде, еще издали увидела Нюрку и без колебаний ее признала.
— Вань! — крикнула она мирным голосом. — Слышь, что ли? Оглох?