— Ну, тута я, — сказал дядька Иван, выходя из-за избы с колуном в руках.
— Глядь, кто идет-то. Признаешь?
— Вот это цирк и неожиданность, — сказал Иван, также сразу признав Нюрку.
Нюрка и не предполагала, что обрадуется свиданию с аверинской семьей, как с близкой родней, и, не ломаясь, расцеловалась со всеми и даже дядьку Ивана чмокнула в небритую щеку, не побрезговала. От прежнего дядьки Ивана, бывшего дебошира, остались только голос да ямочка на подбородке. Ныне-то уж и не помнили в деревне того дядьку Ивана, и знали больного желудком, потерявшего всякую упитанность колхозного сторожа, самоотверженно -обороняющего общественную собственность.
Нюрка порассказала им о своем житье-бытье и пошла скорее в отцову избу, приводить ее в надлежащий порядок.
Она растопила дымную печь, вымыла пол и начала стирать во дворе отцовскую пропотевшую одежду. На теплом солнышке и быстром ветру мокрое белье скоро высохло, и, управившись с уборкой, Нюрка стала ожидать отца.
Он пришел к вечеру с полевых работ, не удивился Нюркиному приезду, кивнул ей и не стал ни о чем расспрашивать, только покосился на ее живот и стыдливо отвел глаза.
Ожидая его, она сложила много разных ласковых слов и нежных фраз, но сейчас вдруг устыдилась их красоты и тоже ничего не стала произносить.
— Я щи сварила, будешь?
— Не разучилась? — спросил он. — Ну-ну.
Отец ел приготовленную ею еду, а она сидела напротив и разглядывала его. Он не постарел, только высох, как лист, обветрился, а во всем его облике появилась спокойная благостность.
— Ну, я пошел, — сказал он, насытившись. — Мне в поле надо. Переночуешь или как?
— Нет, я поеду. Я посмотрела на тебя и успокоилась, а теперь поеду.
— Ну-ну.
Он проводил ее до околицы. Нюрка поцеловала его в морщинистую щеку и пошла дальше одна. Она обернулась, но кусты скрыли отца, ей хотелось взглянуть на него еще раз, но взглянуть на него она не могла. Однако потом кусты кончились, Нюрка поднялась на косогор и увидела внизу родную деревню, избы средь желтых садов, далекий беззвучный трактор и отца.
Он шагал по озими, вдали, и синие птицы шагали вслед за ним. Он был худ, высок, прозрачен, как воздух, легок, как осенняя паутина. Пахло землей, жизнью пахло. Он шагал неизвестно куда и зачем, шел через бесконечное поле в бесконечное пространство по радостно и полезно пахнущей большой земле. Родные люди, отец и дочь, они были бесконечно далеки друг от друга, разделены разными интересами и понятиями: у него была своя, непонятная Нюрке тоска и забота о колхозной земле, а у нее — неясный ему долг перед шумной неживой машиной.
Солнышко уже нахохлилось и садилось на насест, а вокруг деревьев собирался темный воздух, предвещая недалекую ночь. Нюрка пересекла мостик через речку Дурочку — речка текла медленно, притаившись в прибрежных кустах — и пошла широким пустым полем по голой тропинке. Был ни день, ни вечер, была неопределенность времени, когда день умирал тихой смертью, а рождался таинственный вечер, пугая все живое, притихшее в неспокойном ожидании перемен. Нюрка вдруг тоже ощутила эту неопределенность времени, которая вошла в нее неожиданной тоской. В мире была пустота, потому что все затаилось в настороженном одиночестве, враждебное друг другу, до раннего утра. Затягиваясь сумерками, окружающий мир становился ни нынешним, ни вчерашним, а таким, каким был тысячу, десятки тысяч лет назад. Текла бесконечность времени, и в этой бесконечности шла Нюрка, ощущая свою человеческую беспомощность и никчемность на древней земле.
Она отвыкла от вечерних сумерек на деревенской, ничем не стесненной природе, от леса, уходящего в сон, от полей, затихающих до утреннего просыпания. Нюрка отвыкла от предночной отрешенности природы, оставляющей человека и все живое наедине с самим собою в ожидании будущего и в воспоминаниях о прошлых трудах. В городе, где жила теперь бывшая деревенская жительница Нюрка, дома преграждали простор пространства, огни окон убивали тьму, там не было ни природы, ни отрешенности и не было времени для длительного пребывания наедине с собой. И, однако, городская жизнь, воспитавшая Нюрку, была единственной жизнью, которую любила Нюрка и в которой она ощущала себя не одинокой травой, не пылью на деревенской дороге, а человеком, имеющим свое назначение и свое место в людской суете. Она любила город, нагромождение домов, запах машин, трамваи, которые ползли по улицам, как желтые гусеницы, огни кинотеатров, очереди магазинов — все это она любила и никогда не ощущала там такой вечерней тоски, как сейчас, идя по темнеющему деревенскому полю.
Наконец она подошла к станции. Гудки электрички, гул пассажиров — весь этот шум вошел в нее, как знакомый воздух. Нюрка ощутила свою значимость в этом мире, свою сопричастность этому миру, его шуму и снова забыла чуждую ей деревенскую землю и зажила привычной городской жизнью. Более она не была одинока ни своим телом, ни своими мыслями и без сожаления мчалась на электропоезде все дальше и дальше от страны своего детства.