А Михаил Антонович посидел на собрании, в перерыве вышел покурить и вдруг почувствовал нестерпимую боль в животе. Он пошатнулся, хватая руками воздух, и понял, что умирает. Кто-то довел его до стула, кто-то принес воды, кто-то крикнул: «Врача быстрее!» Михаил Антонович испугался, что его отправят в ненужную больницу или задержат здесь и он не успеет из-за их заботы добраться до дому.
Боль нестерпимо давила его, всю жизнь он лечил свои военные раны, боясь именно этого мгновения, когда болезнь устанет тлеть в его теле и вспыхнет последним смертельным огнем. Он знал предел своей жизни и, если бы не было Нюрки, ждущей его, умер бы сейчас на руках товарищей, не обременяя их зовом бесполезного врача. Но он не смел тут умереть, не произнеся Нюрке вечных слов.
Михаил Антонович превозмог себя, преодолел боль, сказал окружившим его людям: «Пустяки! Ерунда какая-то!» — и пошел от них прямой походкой бывшего солдата. На воздухе в темноте заводской тишины ему и вправду стало легче, и Михаил Антонович засмеялся над своим страхом смерти, посидел и побрел осторожной походкой к проходной. Но не дошел, почувствовал холод в ногах, окаменелость в затылке и упал, с удивлением сказав самому себе:
— Вот это ты учудил, Михаил Антонович...
«Скорая помощь» отвезла его в больницу, чтобы сделать срочную операцию, а знакомые товарищи по его просьбе аккуратно сообщили Нюрке о происшедшей беде.
Несчастная Нюрка не спала ночь. А рано утром, уставшая от слез, она собрала передачу для Михаила Антоновича — немножко винограду и сосательных конфет «Театральные», которые Михаил Антонович уважал более других лакомств, — и измученными ногами направилась в больницу.
Она встала в очередь к окошку, щурясь от утреннего солнца, которое светило из высокого окна прямо ей в глаза. Оно грело Нюркино лицо последним осенним теплом, согревая ее не только снаружи, но и внутри.
Уже подойдя к окошку, Нюрка почувствовала, как шевельнулся у нее в животе ребенок. Он постучал из своего гнезда, напоминая о том, что ему надоело сидеть в сырой темноте и хочется вести самостоятельное существование на теплом светлом воздухе. Нюрка охнула, улыбнулась ему и замешкалась перед окошком.
— Ну, ну, поживее, девушка, — сказал из-за окошка не грубый, но и не ласковый, а деловито-усталый женский голос.
— Сейчас, извините, — проговорила Нюрка и сунула в окошечное отверстие свой сверток и записку для Михаила Антоновича и отошла в сторонку ждать ответ от любимого человека.
Ждала она недолго, самую малость, тот же усталый женский голос позвал ее, и Нюрка увидела в окошке худое лицо худой старой женщины. Женщина спросила:
— Вы кто будете больному? Дочь?
Нюрка покраснела, ответила:
— Нет, не дочь...
— Что ж, милая, возьми свою передачу. Больной умер.
— Я жена, — сказала Нюрка, взяла сверток, пошла к двери. Но около двери у нее ослабели ноги, и она села на стул возле теплой батареи. «Хорошо, — подумала она, — тут тепло, я тут согреюсь и пойду дальше». Она согрелась и пошла дальше. На улице светило солнце, стыли лужи, холодело синее небо, как во сне. Нюрка дошла до автобусной остановки, но, когда подъехал автобус, она не села, потому что увидела у себя в руке передачу для Михаила Антоновича и удивилась своей рассеянности и забывчивости. «Я последнее время стала совсем какой-то дурой, — подумала она, — нельзя так». И пошла обратно в больницу.
К окошку, где принимают передачи, тянулась очередь. Нюрка вздохнула и стала в хвост. Но потом устала стоять и присела на стул возле теплой батареи. «Хорошо тут, тепло, я тут согреюсь и пойду дальше», — подумала она и вдруг вспомнила, что уже думала так и уже сидела на этом стуле возле этой батареи.
— Ой, мамочка, ой, — вскрикнула она и зарыдала...
Нюрка плакала целыми днями, вспоминая свою недолгую счастливую жизнь с Михаилом Антоновичем. Она хотела догадаться, с какими мыслями он ушел, подумал ли в свой последний смертный час о ней, Нюрке, и не осудил ли за что-нибудь. Она старалась быть ему доброй женой, стремилась понять его мысли и чувства. Но он умер; не дав ей возможности до конца разделить с ним его ощущение жизни. Нашел ли он что искал? Она уже никогда не узнает этого. Он верил в гармонию между человеком и его делом, но даже Нюрке ясно, что вера эта наивна и ошибочна. Она как детская неразумная мечта, и жизнь опровергает ее на каждом шагу. В Нюркином цехе нет девчонки дурнее, хитрее, жаднее, злее, чем Варька Голикова, но Варька одна из лучших работниц. За станком она ловка, быстра, в движениях гибка, изящна, металл с готовностью слушается ее. Она настоящий мастер, и детали, рожденные ею, безупречны.