Возле врачебного кабинета Матвей снял шинель, положил на стул и открыл дверь, но на пороге случилось непредвиденное происшествие — размоталась на правой ноге обмотка. Машинально нагнувшись, он быстро замотал ее, а когда выпрямился, встретился с внимательным взглядом старой, седой женщины в белом халате, сидевшей за столом, и понял, что она видела, как ловко закрутил он обмотку, видела, насколько выздоровели его пальцы, и не будет ему никакой поблажки.
Женщина усадила его рядом с собой, стала щупать, гладить его руку, заставила шевелить пальцами, мять резиновый мячик. Сжать в руке мячик Матвей и в самом деле еще не мог, но на всякий случай поморщился, сказал не своим, гадким голосом:
— Не слушаются пальцы, не ожили еще.
— Больно? — спросила она.
— Ага, — ответил он, хотя сейчас рука вроде бы не болела.
— Что «ага»?
— Попеременно, — проговорил Матвей, — то болит, то нет. По-разному.
Она еще раз потискала его пальцы, вздохнула:
— Ну, ладно, иди.
Он вышел в коридор, постоял за дверью, усовестился своего вранья и вернулся:
— Вообще-то, доктор, рука у меня не то что болит, — сказал он, глядя в окно, мимо ее лица, — ноет иногда, а так не то чтобы болит.
— Иди, голубчик, — устало сказала она, — иди, пожалуйста, некогда.
Его еще долго вызывали из кабинета в кабинет, щупали руку, заставляли то раздеваться, то одеваться и, наконец, в самом последнем кабинете сказали, что может отправляться домой, а через месяц должен прийти на новую комиссию.
...Алена сидела в горнице за неприбранным столом, наверно, так и просидела с утра, ожидая его, лицо ее за эти часы осунулось, похудело, тусклыми глазами она смотрела на вошедшего мужа и ни о чем не спрашивала.
— Успокойся, глупая, — сказал он, — мне еще месяц дали.
Она уронила голову на руки и заплакала. Он смотрел, как она плакала, и тихо смеялся. Ему приятны были ее слезы, подтверждающие ее любовь. Она плакала, а он радовался.
— Ревушка-коровушка, глупая, перестань, море-океан наплачешь.
— Не буду, — сказала она, — прости. Я чуть не обмерла со страху, ожидая. Я сейчас успокоюсь, погоди.
Она успокоилась, накормила его обедом, налила самогона, и Матвей сразу разморился, обмяк и, не раздеваясь, заснул на мягкой кровати.
Когда он проснулся, Алены дома не было. Он окликнул ее, пошел искать.
Алена мылась в баньке.
Матвей увидел в окошке ее белое тело, крикнул «С легким паром» и вошел в банное тепло. Алена завизжала, застеснявшись своей наготы.
— Уйди, бесстыдник!
— Не визжи, — сказал он, — я, чай, не посторонний.
И начал быстро, весело раздеваться.
— А ну, потри спину.
Она подошла, стыдливо отворачиваясь, и он обнял ее. Тело ее было гладким, скользким от воды, скрипело чистотой, мокрые распущенные волосы прикрывали почти всю спину.
Эту баньку, эти счастливые мгновения, может быть впервые сроднившие их, Матвей всегда помнил. Среди всех его воспоминаний это воспоминание было, наверно, самым светлым, самым чистым и возвышенным.
Ночью, когда они лежали в постели, прижимаясь друг к другу, впитывая взаимное тепло, Алена спросила его затаенным шепотом:
— Как ты думаешь, Мотя, есть бог?
— Вот помру, узнаю.
— Не шути. Есть или нет?
— Оглупела ты, Алена. Тебя чему учили в школе и в комсомоле? Забыла?
— А бог ведь есть, Мотя, — прошептала она. — Ты на комиссии был, а я решила: давай помолюсь на всякий случай, разве убудет меня? И вымолила.
— Бабы вы бабы и есть, — с сожалением сказал Матвей. — У вас в голове никакая политика не держится.
— При чем здесь политика, Мотя?
— Перестань, Алена, — строгим голосом сказал Матвей, — чтоб я не слыхал таких разговоров. До политики я, знаешь, непреклонный, стойкий. И ты одной линии держись, без этой дури.
Он даже обиделся на Алену, повернулся к ней спиной. Она полежала в молчании, потом ткнула кулачком в бок.
— Ну, ладно, ну, прости, не буду. Слышь, что ль, Мотя! Поцелуй меня. Ну, поцелуй, в самом деле, приказываю.
Он повернулся, поцеловал ее за ухом. Ей щекотно стало, она засмеялась, и он засмеялся.
— А все ж, если тебе когда худо станет, — сказала она, — ты помолись, Мотя, на всякий случай: убытка никакого, а может, польза будет.
...Этот месяц не был таким радостным и стремительным, как первый месяц их любви. Эти тридцать дней были днями тревожного ожидания долгой, а может быть, и вечной разлуки.
Она кричала, когда он уходил. Она бежала за ним по снежной улице и голосила не своим голосом. Люди печально смотрели из окон, из-за заборов. Матвею было и неловко, и скорбно, хотелось самому заголосить.