До сих пор судьба оберегала Матвея в пьяных его передвижениях, никаких не было с ним происшествий и катастроф, а сейчас на шатких мостках случилась беда. Не сумел он удержать равновесие и упал вниз головой в жижу бывшей реки. Мостки были высоко, дотянуться до них он не мог и беспомощно барахтался в вязкой грязи — тележку засасывало как в болото, руками не во что было упереться.
Грязь хлюпала и чавкала под ним, Матвей захлебывался желтой водой, но был не в силах сдвинуться с места. Со страхом он понял, что без посторонней помощи не выберется отсюда, утонет в этой канаве, и закричал, зовя хоть кого-нибудь. Но людей здесь не было, люди были далеко, за лугом, за монастырской стеной. Ни одной живой души тут не было, лишь тихая корова, в которую Матвей бросил камнем, паслась в дальней дали.
Матвей кричал в ужасе, никогда в жизни ему не было так страшно, а злое чавкающее месиво засасывало его глубже и глубже. Он давно отвязался ремнями от тележки, однако и это не помогло: он стал легче, но зато потерял под собой хоть какую-то опору.
И все же, когда Матвей уже изнемог, когда в последней надежде сделал невероятный рывок, оттолкнувшись от завязнувшей тележки, он почувствовал твердую почву и выполз на берег.
Он лежал на земле, дрожал мелкой дрожью — не от холода, а от страха, еще не утихнувшего в нем, от чувства гадливости и омерзения, которые владели им сейчас. Он почти не испытывал радости от того, что избежал смерти, что смерть только поиграла с ним, не дав погибнуть так нелепо.
Он остался жить, он жил, он лежал на земле, видел яркое закатное небо, мутный серп луны в нем, корову, тихо бредущую по лугу, он жил. Но для чего он живет, таракан ползучий, пьянь безногая? Лучше бы утоп. Эх, до чего же ты докатился, Матвей Кондратьевич!
Он застучал кулаками о землю и заплакал. Нет, так дальше нельзя жить, нельзя. Впрочем, он уже много раз собирался жить по-иному, пробовал не пить и не пил несколько дней, но от того, что не пил, жизнь не становилась яснее, наоборот, голова была пустой, а на душе словно камень висел, тоска съедала. Ведь когда он пил, он забывался, он будто переселялся из горькой, тяжелой действительности в туманное, вымышленное существование, в сон, а если просыпался, то ненадолго, и снова пил, чувствуя, что без водки ему страшно своих мыслей. Впрочем, в иные минуты Матвей понимал, что даже мыслей почти не осталось в его оглушенной голове, а только обрывки, только лохмотья каких-то фраз, каких-то понятий и воспоминаний. Как жить по-иному, как?
— Прости меня, Аленушка, — говорил он плача, — таракан я, не человек. Прости меня, душа единственная...
Потом он затих и лежал, изредка взвизгивая от печали и беспомощности. Розовое небо бледнело над ним, ярче становился белый лунный серп, туман полз от горизонта, и дальняя корова уже не ходила по траве, а плыла, безногая в белом облаке. По косогору, плача, спустилась девочка. Он позвал ее слабым голосом, но она не услышала, сбежала вниз и скрылась за кустами.
Она сидела в кустах и громко плакала, протяжно, трудно всхлипывая.
— Вот уйду из дома, узнает тогда, — причитала она, — будет прощения просить: «Оленька, прости доченька». А я не вернусь, пусть убивается. Папка с работы придет, он ей покажет, он ее саму розгами настегает, узнает тогда, как драться.
Она причитала и успокаивалась: все тише и тише становился ее плач, — видимо, от ожидания мщения уходила обида.
— Оля, вернись! Вернись, Олька! — устало прокричал где-то вверху низкий женский голос. — Слышишь, иди домой!
Девочка не откликнулась, но мать не стала больше ее звать. Затаившись, девочка посидела в кустах, потом вышла на тропинку и увидела Матвея.
Лицо ее перекосилось от страха.
— Не надо, — сказала она, — не тронь меня, я больше не буду.
Ей было лет шесть, не больше, — курносая, со спутанными черными волосами, ободранными коленками, опухшим заплаканным лицом.
— Помоги, доченька, — сказал Матвей, — дай руку.
— Ты меня съешь. Я знаю, кто ты. Ты — Матвей безногий, маленьких детей съедаешь.
С лица ее не сходил испуг.
— Нет, никого я не ем, — печально сказал он, — не бойся, дай руку. Я чуть не утоп здесь, помоги. Ну, дай руку...
— Не дам, — сказала она и убежала.
Матвей уткнулся лицом в землю. Мало ли горя он испытал в своей недолгой жизни?! Но страшнее этого горя, наверно, еще не знал: ужас в глазах ребенка, смотрящего на тебя. Чего уж ждать от жизни, если пришлось испытать такое?