— Сколько тебе лет, Никитка? — спросил Матвей.
— Ай, большой уже: восьмой.
Матвей засмеялся:
— Какой же большой? Соплячок еще.
— Тю, «соплячок»! В школу осенью.
— Не хочется?
— А кому хочется? Вон сеструха совсем заучилась, не ест, не пьет, книги читает.
— Нет, Никитушка, — сказал Матвей, — надо учиться. Ученые люди — они головастые, обо всем имеют свое суждение.
— Это я знаю, — заскучав, сказал Никита. — Ну, ладно, дядя Матвей, я побегу.
Матвей высадил его, поехал дальше один. Плохой он воспитатель, двух слов не произнес и уже утомил дитя прописными истинами. Матвей усмехнулся и подумал, что самое трудное для человека — это самое простое: ежедневное исполнение своих обязанностей. Так и на войне, так и в мирное время.
Хорошо было ехать в коляске, размышлять о жизни, наслаждаться движением и наблюдать за окружающим. Город отдыхал воскресным отдыхом, люди ходили по промтоварным магазинам, выглядывали, чего бы еще купить из одежонки; молодые отцы гуляли с детишками, бабуси тащили с рынка картошку и всякую зелень, гармошка играла то тут, то там, старички сидели на скамеечках, читали газеты или играли в домино.
Матвей ехал вдоль главной улицы, созерцал людской отдых, людское хождение и вдруг засмеялся: навстречу шла Зинаида и несла под мышкой сверток. Аккуратненькая она была, в цветастом платье, и платок на голове тоже цветастый.
— Боярыня-сударыня, кудай-то вы направились? — спросил он.
— Да ведь к вам, сударин-боярин, белье ваше несу.
— Ко мне? Ну, идите, если не врете, а меня дома нету.
— Да ну? — в тон ему, играя голосом и глазами, удивилась она. — Какая жалость! Куда же вы делись? Где вас теперь искать, ума не приложу!
— Может, вместе поищем? — предложил Матвей.
— Что ж не поискать, поищем, — согласилась она и села в коляску.
Он спросил:
— А где боярыня-сударыня, искать будем?
— Да в лесочке, наверно, на речке.
— Ой, угадала. — Он засмеялся, сунул сверток с бельем за спинку сиденья и повез ее в лесочек на речку, на то самое местечко, куда возил в первый раз.
Она купалась, он, сняв рубашку, лежал на солнышке, загорал под его теплыми лучами. Выкупавшись, она оделась, полежала в сторонке и пошла собирать землянику.
Он лежал, дышал чистым лесным воздухом, слушал шуршание насекомых в траве и любовался красотой природы. Вот ведь как чудно — вырос он в деревне, среди полей, на речке и у леса, и не понимал тогда эту красоту. А сейчас постарел — посолиднел возрастом, умом поумнел-помудрел, и сердце его стало мягче для понимания всякой земной нежности. Что самое красивое на свете? Дерево — вот оно, совершенство и разумность. Сколько в нем гордости и покоя. Ствол его, ветвь, лист — все чудо и все доброта.
— Ау, — сказала, выходя из леса, Зинаида.
— Приветик, светик, — ответил он, — волки не съели?
— Хотел один, да невкусно стало. — Она опустилась на теплую траву рядом с ним, протянула на ладошке землянику. Он брал ягоды шершавыми жесткими пальцами и долго сосал каждую, как конфету-леденец. А потом придвинулся к ней, положил руку на ее грудь.
— Опять, господи, — сказала она. — Ну, не надо.
— Надо, — проговорил он, стараясь поймать губами ее губы. — Не дурачься, слышь...
— Погоди, Матвей, ну, погоди, дай что скажу, — говорила она, отстраняя его. Не отпихивала, а несильно отталкивала, будто сопротивлялась только для порядка. — Ну, дай скажу.
— Что еще? — смотря сверху ей в лицо, спросил он.
— Ничего у нас не будет, чудак-человек, не надо.
— Очень ты разговорчивая, — сказал он.
Она дернула ногами, изогнулась всем телом и выскользнула из его рук.
Он долго лежал лицом в землю, не шевелясь, не произнося ни слова. Наконец, не поднимая головы, глухо спросил:
— Дразнишь зачем?
— Нет, я не дразню.
Она помолчала, потом проговорила тихим, ласковым голосом:
— Не сердись, пожалуйста. Мне легко с тобой и печально... Ты не поймешь, наверно: у меня отец был такой же. Ему в гражданскую ноги отрубили шашкой белые казаки. Он у нас веселый был, как ты...
— Это я-то веселый? — удивился Матвей.
— А какой же? Все шуточки да смешки. И отец так же, не унывал...
— Ну, ладно, — грустно сказал Матвей, — коли я веселый, давай посмеемся да поедем домой.
— Погоди, — попросила она, — я еще искупаюсь, ладно?