После такого разговора Фролов предложил Анфисе снова закурить, она вежливо поблагодарила и ловко свернула самокрутку. Серафим был расположен продолжить воспоминания, но из избы выползла бабка Филипповна, запричитала над Анфисой, как над свежей могилой:
— А сыночки мои серебряные не возвернутся уже никогда. Ой, Анфисушка, ой, горюшко мое лихое...
Она заплакала. Анфиса тоже пустила слезу, обняла старуху и пошла за нею в избу выслушивать неутешное материнское горе. Фролов вздохнул, глядя им вслед. Как всегда, он посочувствовал бабке, но сейчас и Анфису пожалел, — вот ведь какая печальная история: вернулась женщина к родному порогу, а тут неудачливость в семейных отношениях. И еще он пожалел ее оттого, что Анфиса растеряла на фронте свое естество, не было в ней определенности, ни баба, ни мужик. Солдат — тут и пол ее, и звание, и профессия. Одним словом, курица не птица, Берлин не заграница, солдат в юбке — не баба, не девица.
Пали сумерки. Фролов наметился спать и газету перед сном посмотреть — когда ее читать-то, как не перед сном? — но тут в окно глянула Анфиса:
— Идем ко мне, у меня пол-литра есть: мужику в подарок везла. А теперь что ж, теперь раздавим с тобой, а? В связи с возвращением... Я ему теперь ухо откушу или нос!.. Слышь, идем, не могу ж я одна водку хлестать. Иль сюда тащить?
— Тащи, — сказал Фролов: какой мужик откажется от водки.
Фролов не был богатырского телосложения, но выпить умел. Однако Анфиса не отставала — выпьет, понюхает огурец и песню затянет. В обычном состоянии голос у нее нормального звучания, только от курева сиплый немного, но, когда песню поет, тоненьким голосочек становится, как паутинка. Сначала она пела патриотические песни вроде:
а когда опорожнили бутылку, жалостливо затянула про любовь,
пропела куплет и заплакала.
Однако Фролов не любил бабьих слез.
— Еще чего! — сказал он, и Анфиса затихла.
Похлюпала носом, спросила:
— Жиры — что это такое? — И сама ответила: — Сложные эфиры! Вот что такое. Жрешь и не знаешь, голова садовая.
— Мне хрен с ними, хоть они эфиры или трали-вали, — сказал Фролов и выскреб из консервной банки остатки свиной тушенки. — У меня свое направление ума.
— Э-эх, темнота, — сказала Анфиса. — А я большой учености людей видала. Старший лейтенант — вот умник был, раскрасавец мальчик. «Анфиска, будь так любезна, принеси аш-два-о». Воду, значит, ему надо принести, вода так называется по-научному.
— Кто ж этого не знает? — солидно сказал Фролов. — Это все знают.
— А что на небе имеется звезда Кассиопея — кто знает? Может, ты знаешь? А что все вокруг относительно — знаешь? Время — относительно. Жизнь — относительно. Ты супротив меня — относительно, я супротив тебя — тоже. Понял?
— Что я, дурак? — обиделся Фролов. — Не без грамоты уж совсем.
— Нет, это понять невозможно, это он один понимал... Убили его, старшего-то лейтенанта...
Она всхлипнула, хотела заплакать, но поймала угрюмый фроловский взгляд и не заплакала.
— Ну ладно, — сказала, — спасибо за компанию. Пойду.
— Куда? Сиди. — Фролов достал четвертинку, припасенную на особый случай. Особого случая не было, но уж коли начали пить, чего ее беречь? Фролов достал четвертинку, но Анфиса отказалась:
— Нет, спасибочко. Спать захотелось, устала. Очень была рада с вами познакомиться.
— Взаимно, — деликатно ответил Фролов.
Она ушла. Серафим прибрал на столе, выбросил окурки, разобрал кровать. Он уже сапоги снял, готовясь ко сну, как снова вернулась Анфиса.
— Что, спрятал уже бутылочку? А ну-ка?
— Не допила?
— Угу, еще захотелось.
Фролов разлил по стаканам четвертинку. Они выпили. Анфиса поморщилась, сплюнула:
— Брр, гадость! Как ее только мужики пьют? — и засмеялась деланным смехом. — А мой-то Ромка, дурачок, что учудил! Лежит, понимаешь, в постели, на белых простынях, как порядочный, и меня, подлец, дожидается. С него как с гуся вода! Вот чудик! Однако я решила цирк больше не устраивать, пусть себе дожидается. Правильно решила?
— Это — дело семейное, — осторожно сказал Фролов, — не насоветуешь.