— Отчего ж не думать? — спросил он. — Ты ж свободная, нет у тебя никого. Или есть?
— Нету.
— Отчего нету-то?
— Любопытный ты очень, — сказала она, хмурясь. — Оттого, может, что подходящего не найду.
— А вдруг я и есть подходящий?
— Нет, Серафим. И не мучай себя, — почти ласково ответила она.
— Зачем же в письмах ты мне делала разные намеки? — с укором спросил он.
— Ну, виноватая, чего ж теперь... От тоски писала, страшно было...
Он молчал. И тогда она спросила:
— А за что ты меня любишь, Серафим, а?
— За что мужик бабу любит? Вот и я за то же.
— За что? — спросила Настя, спросила так, будто хорошо знала, за что Фролов ее любит, но хоть и знает, однако очень хочет услышать это от него самого.
— За тайну, — ответил Фролов.
Настя удивилась, она предполагала услышать совсем другое.
— Какую такую тайну выдумал?
— В каждом человеке — тайна. Нету человека без тайны...
— Так уж и нету?
— Нету. А ежели без тайны, то человек совсем нестоящий. Но нету таких, без тайны.
— А во мне какая же тайна? — спросила Настя. И снова так спросила, будто знала свою тайну.
— Тайна — она и есть тайна, — сказал Фролов. — Ее, может, вовек не разгадаешь.
— Да? — Настя приподняла брови, вглядываясь в лицо Фролова, словно хотела понять: а есть в нем самом тайна или нет ее. Посмотрела, улыбнулась и пошла к дому иной, какой-то незнакомой походкой, будто прибавилось у нее уважения к себе самой от сознания, что она хранительница какой-то тайны. Обернулась, проговорила через плечо: — А вот в тебе нету тайны, Серафим.
И засмеялась добрым своим, ласковым смехом, будто пошутила. Он тоже засмеялся — не от слов ее, а в ответ доброму ее смеху, от которого ему опять стало хорошо.
Эта хорошесть долго жила у него на сердце, он шел домой, а хорошесть не покидала его. Фролов медленным шагом двигался, неторопко, будто котелок со щами нес, боялся расплескать.
Возле своего дома увидел Ромку Кочина. Ромка опасливо стоял на почтительном расстоянии от забора, выглядал Анфису и почему-то держался за щеку, морщился, словно у него болел зуб или объелся он кислятины, вот и перекосило.
Анфиса стирала за сараем. Тугие, крепкие ее икры выпирали из голенищ. Узкая армейская юбка облегала круглый зад. Казалось, хлопни по нему ладонью, и он загудит, как колокол. Анфиса орудовала в корыте, все тело ее двигалось, и зад двигался. Ромка крякнул с тоской, позвал заискивающе:
— Анфиса!
Но она не услышала.
— Анфиска! — кротким голосом крикнул он.
Она обернулась, сдула с глаз волосы, сказала:
— Во, опять пожаловал гражданин, собственной персоной! Чего надо?
— То есть как «чего надо»? Домой пришел.
— Вон оно што! А это видал? — Она показала ему комбинацию из трех пальцев.
— Не греши судьбу, Анфиса, — осторожным голосом проговорил Ромка, не зная, агрессивным ли тоном продолжать переговоры или проявлять дипломатию. — Я домой явился.
— Нужен ты мне как собаке пятая нога! Иди, откуда пришел!
— Не глупи, слышь?! — строго сказал Ромка.
— Конечно, со мною-то тебе куда как удобно! Но только знай: кончилось твое удобство. Отныне ты мне чужой. Я брезгливая.
— Сдурела! — Ромка рассердился. — Взаправду, что ль? Ты что? Схотела, чтоб я тута без бабы терпел? Дура стоеросовая: я, чай, мужик, без бабы у меня давно бы кровь загустилась да в мозги вдарила. Ты что, безграмотная? Сама небось не безгрешная. Не спрашиваю, потому деликатный человек. Может, ты со всей дивизией спала, кто тебя знает?
— Точно! — сказала Анфиса. — Спала. И не с дивизией. С армией. У меня мужиков полный кузовок был, от сержанта до генерала, не тебе чета мужики-то.
— Ну и хрен с ними, — великодушно сказал Ромка. — Прощаю! И ты не ломайся, не строй невинность. Я дом сберег...
— Спасибочко. Но на порог не пущу.
— Дура, я муж.
— Разведут.
— Потаскуха ты! — Ромка разозлился вконец. — Шурка у ей отрыжку вызывает, Шурка у ей грязная. Да Шурка, может...
— Заткнись! Ну! — скомандовала Анфиса. — Ты мне о Шурке не сказывай: я такую картину углядела — ввек не отплююсь. Иди, иди, не мешайся. — Она отвернулась, стала опять стирать.
Ромка поорал, погрозился, да и ушел. Фролов поглядел на Анфисины икры, на ее спину, на крутые ягодицы, устыдился своих мыслей и отправился в избу обедать — пить кипяток с сухарями. Из окна была видна Анфиса. Фролов сел к окну спиной, но недолго сидел так: поелозил на табуретке и опять обернулся лицом к окну. Анфиса стирала, тело ее ходило ходуном, на ногах обугрились икры. Хороша она была, и Фролов рассердился на себя самого: до чего ж он скотина, — еще не утих в нем теплый дождик от Настиной улыбки, а он уже воззрился на Анфису. Фролов допил кипяток, побрел к себе на склад, подальше от греха.