Дела у него на складе было не так уж много: он побеседовал с Солдаткой, сгрузил вновь поступившие порожние ящики и уже в сумерках направился домой.
В кино сходить бы, да в кино показывали старую картину; самогону можно было бы выпить, но и пить не очень хотелось. Пошел Фролов к клубу, на танцы, но и танцев сегодня не было: баянист загулял, а без баяниста что за танцы? Фролов посидел на бревне, поболтал ногами, позубоскалил с девками, потерся возле них, обхохотался, потравил баланду про войну, в общем, весело провел время и направился к себе на квартиру дальней дорогой, мимо Настиного дома. Хотелось ему хоть на дом ее посмотреть перед сном. Такие утешительные для сердца прогулки Фролов любил иногда совершать.
Он тихонечко вошел к ней во двор, заглянул в окошко, избрав такую позицию, чтоб его не было видно из дома. Но никого он там в комнате не углядел. Он ближе подсунулся к окну и увидел деда, сующего нитку в невидимую Фролову иголку. Смешно дед выглядел: далеко в стороны разведет руки, а потом медленно сближает и вдруг — бац! — резко выбросит руку с ниткой, будто стрельнет, но в цель-то не попадет и начнет все сначала. Фролов поискал по комнате глазами Настю, не нашел и пошел прочь. Но прежде чем уйти со двора, заглянул на всякий случай в курятник: может, там Настя? Но и там ее не оказалось. Он пошел к калитке и вдруг увидел ее возле сарая.
Она стояла, прислонившись к черным бревнам, и смотрела на Фролова рассеянным, непонятным взглядом, словно и на него смотрела и будто мимо. Фролов знал и не любил этот взгляд, который был направлен как бы вовнутрь ее, Настиной, души. В такие минуты от нее плыл холод, как от куска льда. Когда Фролов видел ее такой, ему казалось, что у нее горе. Но вроде не было у нее никакого горя, и жизнь ее, по наблюдениям Фролова, была не хуже и не печальнее, чем у других.
— О чем ты тоскуешь, Настя? — с печалью спросил Фролов и сам будто ощутил ту боль, которая, казалось ему, съедала сейчас Настю.
— Опять пришел! — устало сказала она. — Надоел ты мне, Серафим.
Нет, зла не было в ее голосе. Просто она всегда говорила то, что думала, не очень заботясь, ранят ее слова другого человека или нет. И Фролов не обиделся.
— Я уйду, прости, — сказал он мягко. — Но, может, пойдем погуляем? Чего стоишь-то неприкаянная? Стоит, ровно в омут собралась! Пойдем?
— А зачем?
— Как «зачем»? — удивился Фролов. — Чтоб веселее было. А ты одна и одна. Отчего ты одна? Есть подружки-то или нету их?
— Ты разве отдел кадров?
— Нет, не отдел кадров. — Фролов вздохнул: трудно так говорить, если другая душа заперта от тебя на замок и нет у этой души никакого желания открыться. — Просто любопытно мне: может, горе у тебя какое?
— Любопытство не порок, а большое свинство, — сказала Настя. — Иди своей дорогой, Серафим. Не звала тебя.
Фролов стоял совсем рядом, близко от нее, прямо возле его лица было ее лицо, — наклонись чуток, и можно поцеловать. С другой девахой он так бы и поступил, а эта... Иной эта была, эту он страшился. Он посмотрел на ее губы, почувствовал от волнения сухоту в горле, спросил глухо:
— А ежели я поцелую тебя, а, Настя?
— Какой скорый! — строго сказала она. — Не разрешаю.
Фролов мог бы ослушаться и поцеловать, но он не ослушался: он не то чтобы обиделся, но осерчал немного.
— Замуж тебе давно пора, детей рожать...
— Пора, — согласилась она. — Надоело одной мучиться...
— Вот и выходи за меня, — невесело усмехнулся он. — Вместе станем мучиться. Только какие такие у тебя мучения?
— А радости какие? Что я видела? Ничего. Одну войну, одно людское горе. Навек я, наверно, перепугана...
— Не выдумывай, отомрут твои страхи. Идем лучше гулять.
— Легкомысленности в тебе много, Серафим, вот чего, — сказала она и медленно пошла к избе.
«Чудное ты существо», — подумал Фролов и побрел домой. Но не напрямик, а вдоль реки, чтобы успокоиться от Настиной печали.
Красота была — красивая, как на картине. Небо в закате, с одной стороны розовое, с другой — синее, почти черное, вроде бы тучи несли грозу. Темнота только коснулась реки, но не пала еще, прикрыла прозрачной пленкой, а не сгустилась, и покуда было далеко видно, аж до того берега.
Кто-то плыл, пыхтел, отдувался. Без труда, с удовольствием плыл. Фролов узнал Анфису. И она его заприметила: