Фролов побывал в заграницах и видел первоклассные пищеблоки — шик, блеск, чистота, порядок, даже кухней не пахнет, и продукты по запаху свежие. Помещение же, куда он вошел с Настей, было похоже на жесткий вагон для курящих пассажиров. Внутренне Фролов заскорбел, боясь, что Настя не захочет тут пребывать, но она, очевидно, была все же заворожена словом «ресторан» и не приметила ни сальных скатертей, ни дыма, ни запаха кухни. Слово «ресторан» звучало для нее таинственно, в нем было обещание беспорочного порока, разрешение куснуть запретного яблока из библейского рая, где когда-то проживали Адам и Ева.
Фролов повел Настю к столику подальше от дверей, чтоб сквозняка не было, чтоб имелось некоторое уединение. Ассортимент был невелик, как в столовке, только одна разница — без карточек и все в тройной цене.
Заказали триста граммов водочки, котлетки с макаронами, бутылочку фруктовой воды, восемь штучек шоколадных конфеток и всю норму хлеба, какую только можно было взять на двоих, чтобы остатки увезти для Настиного деда: Настя так попросила. Эго стоило бешеных денег, но Фролов, к счастью, захватил кое-какую монету, рассчитывая приглядеть себе в райцентре гражданское пальто.
Патефон играл песни артистки Клавдии Шульженко. «Синий платочек» и разные другие. В дыму маячили пьяные. Настя сидела спрятав под стол руки, смиренно опустив глаза: стеснялась.
Фролов пододвинул ей котлетки, спросил:
— С горчицей уважаешь или так?
— С горчицей, — ответила Настя и покраснела отчего-то: никак она не могла отойти от своего смущения.
— Не робей, — сказал Фролов, — где наша не пропадала!— И положил на край ее тарелки ложечку горчицы — он умел, оказывается, ухаживать, — а затем разлил водку.
— Вообще-то я не пью, — неуверенно сказала Настя, — но раз такое дело...
— Вот именно! — воскликнул Фролов. — Раз такое дело... — И торопливо, чтобы не дать Насте времени для колебаний, чокнулся.
Они выпили.
Водка была ядреная, страшенная какая-то была, словно ее гнали из змеиного яда, она сразу окрутила туманом даже привычные ко всякому зелью фроловские мозги, а Настю на какое-то мгновение совсем оглоушила. Настя несколько минут приходила в себя, беспредметно смеясь, забыв о недавнем смущении. Фролов уговорил ее закусить котлеткой, и, закусив, она огляделась вокруг, сказала одобрительно:
— А тут очень даже неплохо...
— Ага, — согласился Фролов, осторожно пододвигая ей и свою порцию котлет.
— А сам-то? — спросила она.
— Кушай, я сыт, Можно еще заказать. Кушай, не стесняйся.
— Я не стесняюсь, я чуть-чуть вот отломлю, а больше не буду... Правда, Серафим, тут очень даже хорошо. А картин-то! Как в музее! Вот ту картину я очень люблю, исключительная... — Настя показала пальчиком в дальний угол, где висела картина, изображающая медведей в лесу.
— Да, замечательная, — подтвердил Фролов.
— А как фамилия художника, знаешь? — спросила Настя.
Фролов знал фамилию художника, но, чтобы доставить Насте приятное, ответил, что не имеет понятия.
— Шишкин! — радостно сообщила Настя.
— Точно! — сказал Фролов. — Вспомнил! У этого художника много про природу.
— Люблю про природу, — сказала Настя. — На рынке как-то продавал один про природу: речка, кувшинки. И рама красивая. Я б купила, да дорого просил.
— За красоту не жалко! Деньги, ведь они что? Голуби, улетят, а красота останется.
— Ага! Я никогда за красоту не жалею. Нельзя же в убогости жить. Коврик купила, знаешь, такой вышитый, заграничный: оправа, значит, олени бегут, слева — замок на горе стоит, а сзади — небо с птицами. Красота, ну не сказать!
— У немцев такие ковры в каждом доме навешаны, — сказал Фролов. — Веришь ли, в спальне, в прихожей, а то и на пол ложат.