Было у него в запасе граммов триста самогону. Фролов пришел домой, опрокинул их, закусил огурцом, и его сразу повело. Охмелев, он успокоился душой, сел на крыльце. Увидел в полутьме соседского двора Ромку, сзывающего беспризорных своих кур, и вспомнил об Анфисе и пошел искать ее новое жилье.
Дул ветер, нагоняя тучи, но Фролову было тепло от выпитого самогона, он брел меж притихших засыпающих домов и даже напевал довоенную популярную песню: «Утро красит нежным светом...»
Наконец он разыскал избу, где квартировала Анфиса, не увидел света в окнах, но назад не стал возвращаться, а громко и властно забарабанил кулаками в дверь.
— Ктой-то? — испуганно вскрикнула сонным голосом Анфиса.
— Свои.
— Ктой-то еще?
— Ну я, отпирай!
— Фролов? Чегой-то ты? Вот дурной! — Она открыла дверь, зажгла свет.
Он вошел, щурясь, не глядя на Анфису, потому что вдруг усовестился, что разбудил ее.
— Вот шел, зашел просто так, — сказал он.
— «Просто так, просто так», — проворчала она. — Ну, садись.
Комната, где она жила, была маленькой: кровать, стол — и все, повернуться негде. Анфиса на кровать села, он на стул.
— Как живешь-то? — спросила она.
— Живем — хлеб жуем, воду пьем, — ответил он. — Ты-то как?
— Ничего. Распрекрасно. Вкалываю. Лаком вот вся пропахла, нравится мне, будто духами несет.
— Не скажи. Много в лаке ненатурального запаха, а в духах — цветочки, травка.
Но от нее не лаком пахло. Пахло от нее, как от свежего хлеба, — теплом, сытостью. Сарафан, который она натянула второпях, был мал ей, узок, казалось, вот-вот лопнет по швам.
— Я выпил немного, — сообщил Фролов.
— Вижу! — сказала Анфиса.
Она поправила волосы, подняв белые руки, а он встал со стула, положил ей на грудь свои ладони и опрокинул ее навзничь на подушки. Она мычала, билась под ним, как рыба, но Фролов крепко ее держал, не упускал. Шарил по ее телу руками и прижимался к ней все крепче, все сильнее. Анфиса отпихнула его ногой, задыхаясь, сказала брезгливо:
— Нажрался, кобель? Иди отсюда, вражина... Проваливай!
— Ну, ну, не серчай, — сказал Фролов, криво усмехаясь, и попытался снова обнять ее, но Анфиса вытолкала его во двор.
Он сел на порог, поскуливая, будто бездомный щенок. Пошел дождь, сначала маленький, шумный — прогремел, побрызгал и утих. А за ним скоро пришел ливень— тихий, злой, он окатил Фролова и промочил до нитки. Но Фролов как сидел на пороге, так и продолжал сидеть.
— Ты тут, что ли? — спросила из-за двери Анфиса*
Он промычал что-то в ответ.
— Вот бешеный, — сказала она и открыла дверь. — Иди! Ну, заходи! Захолодаешь, воспаление легких получишь. Ну совсем бешеный!
Он не хотел идти, но она втянула его за шиворот.
— Раздевайся, дурак, сушиться будешь.
Он в самом деле замерз так, что лязгал зубами, и потому покорно разделся, покорно лег на матрас у двери, который она сняла для него со своей кровати, съежился под одеялом, но согреться никак не мог.
Анфиса не спала, ворочалась. И вдруг заплакала, а выплакавшись, сказала грустно:
— Вот она бабья доля. Ну ладно, иди, дурачок, согрею.
Но он не шел. Ему холодно было и уже совсем не хотелось идти к ней.
— Иди, — позвала она, поняла, что он не придет, и сползла с постели, легла рядом с ним.
Она была в одной рубашке. Фролову сразу стало жарко, будто обдало кипятком. Он обхватил ее, вдыхая запах сытого, мягкого ее тела, но вспомнил вдруг Солдатку и словно окаменел весь.
Он и сам не знал, почему вспомнил Солдатку, но вспомнил отчего-то и тут же почувствовал, что ничего не получится у него сейчас с Анфисой. Он и хотел, чтобы вернулась его сила, но она не возвращалась. Ему было стыдно, что опозорился перед бабой, что зазря распалил ее, но Анфиса словно бы поняла его состояние и, успокаивая, ласково погладила по голове.
— Ну, ничего, голубчик, — говорила она, зная, что он уже не совладает с собой, а она ничем ему не поможет. — Эка беда, успокойся, дурачок, козленок глупый, ну, успокойся.
Он уткнулся носом в ее тугую грудь, сказал:
— А Солдатку-то нынче на бомбе разворотило, — заплакал и так, в пьяных слезах, уснул.
А утром проснулся — Анфисы не было, ушла.
На стуле висели его штаны, рубаха, вычищенные от грязи, глаженые. Фролов оделся, пошел домой. Невезучий он какой-то, все у него наперекосяк, не как у людей.
Он вышел на улицу и вдруг понял, что он чужой тут, ненужный человек. У каждого должна быть своя земля и свое место, а его земля, его место не тут. Ему только казалось, что здесь его место, а его место не здесь. На Волге — вот где его место. Здесь он обуза, раздражение, бревно в Настином глазу, а на Волге лучший, жданный человек.