Она заплакала в голос.
— Тише, — сказала мать, — детей побудишь,
Нюрке снился сон: она сидит с Аркашей на берегу речки и собирается кушать сдобную городскую булку, привезенную тетей Клавой в подарок. Нюрка отломила первый кусочек, но прибежал Гуманист, отнял булку и сожрал. Нюрка вскрикнула от печали и проснулась. Мать, отец, тетя Клава все еще сидели, разговаривали. Нюрка увидела на комоде булку, несъеденную, целую, поняла, что ей привиделся дурной сон, успокоилась и опять уснула.
Аркаша и тетя Клава уехали на следующий день перед вечером, уже в сумерки. Нюрка так и не произнесла с ним ни одного слова, кроме испуганного «чего?». А ей хотелось притронуться к Аркашиной руке, пощупать его курточку, покататься на санках, но она никак не могла преодолеть свою робость. Когда они были наедине, Аркаша настойчиво приставал, чтобы она показала ему пупок, и Нюрке хотелось ему угодить, ей не было стыдно, а только боязно, что ее пупок не понравится Аркаше, окажется не таким, каким надо. Когда Аркаша садился в грузовик, Нюрка вдруг заплакала. Она долго не могла забыть волшебного мальчика из города и иногда, задрав платьице, разглядывала свой пупок и думала о том, какой же он может быть у Аркаши.
Но со временем Нюрка исцелилась от этой любви и перестала вспоминать Аркашу, даже забыла его имя, как забыла и эту зиму, одну из многих зим ее детства. Впрочем, от какой-то зимы, может, и от этой, осталось у нее воспоминание на всю жизнь, отчего-то затмившее все другие, более значительные события и впечатления.
С ясной ясностью она запомнила, как мать и отец уводили из дому корову Гортензию. Зачем уводили, Нюрка не знала. Одно она знала, что уводили насовсем.
Холодно было. Мать выгнала Гортензию из стойла на морозный двор, но закрывать, как обычно, хлев не стала. Оттуда повалил теплый дух жизни, в котором существовала Гортензия, и стал бесполезно распространяться по двору. Каким несмышленышем ни была Нюрка, а поняла, что живое тепло умрет на зимней земле, и попыталась закрыть ворота хлева, но никак не могла осилить их. Нюрка хотела сделать хорошо и не поняла, отчего отец прикрикнул на нее злым голосом. Коровье тепло вырывалось наружу, шипя, как из прохудившейся автомобильной шины, а в хлев беззвучно полз мертвый дух морозного воздуха.
Мать погнала Гортензию на дорогу. Сначала Нюрка бежала рядом, но потом увязла в сугробе и уж не стала догонять, а остановилась, смотря вслед.
Мать, отец и корова шли посередине пустой белой скользкой дороги. Гортензия, привыкшая ходить по траве, не была приспособлена передвигаться по льду — задние ноги ее разъезжались, костлявый зад опускался до самой земли, словно несчастная Гортензия хотела присесть на скользкую дорогу. Собаки выбегали из дворов, безжалостно лаяли на усталую корову.
Это было не смешно, а печально. И маленькая Нюрка поняла печаль происходящего, невесело глядя, как скользят тонкие ноги доброй Гортензии, покорно уходящей навсегда в снежную пустоту.
Тогда еще Нюрка не ощущала невосполнимости потери — ни смерти, ни разлуки словно бы не существовало для нее. Ушла Гортензия, ну и ушла, грусть только на мгновение затронула Нюркино сердце, и Нюрка продолжала жить своей детской жизнью, радуясь бегу времени, ожидая конца каждого прошедшего дня, не зная еще, что уходящие дни не праздник, а печаль. Уже потом, во взрослом состоянии, Нюрка вспомнит некоторые события своего детства и с опозданием на много лет ощутит тоску утраты. А тогда, в детстве, ее многое забавляло, а не печалило, как позабавила, например, покорная смерть старой яблони, росшей под самым окном. Яблоня была стара возрастом, но дряхлости в ней не было никакой — молодо и щедро одаривала людей плодами и тенью, насыщала окрестных пчел сладостью своих цветов.
Она бы долго еще жила, но ей пришлось умереть преждевременной смертью. Ее убили Нюркины родители без всякой вины, потому только, что им было трудно платить за нее налог. Каждую ночь отец заливал ее корни крутым кипятком. Однако яблоня жила, не понимая, что должна умереть.