Минут через десять он уже сидел в медленно охлаждающейся машине и набирал домашний номер. Ответа не было. Тогда он набрал мобильный номер Керен, но ее телефон был по–прежнему выключен. Барух подумал было, не позвонить ли ее родителям в Ашдод, но не решился.
Как он не хотел этого: "пускаться в объяснения"... Это значит, что надо рассказать про Саньку, про Лору, про мать... Разбередить прошлое... Но он уже разбередил прошлое, и к чему это привело... Да только к тому, что между ним и Керен "widewater"…
Перед глазами все еще стояло белесое лицо Амита, эти его последние слова "так вот", брошенные вместо прощания. Домой он мог попасть только к вечеру, но только совсем не хотелось "пускаться в объяснения"... Пришла мысль, что он может остановиться на ночь на Мертвом море, а в воскресенье доехать до дома за пару–тройку часов. Он заметил, что на панели загорелся маленький желтый значок бензоколонки и отправился огибать аэропорт, он помнил, что заправка находилась рядом с терминалом. Пока ему заливали бензин и протирали стекла, Барух разглядывал рекламные щиты, в изобилии украшавшие окрестности. Несмотря на субботу, все было открыто, и его внимание привлекла реклама магазина электроники, обещавшая хорошие скидки.
И тут его осенило: не надо пускаться в объяснения, он просто запишет все на диктофон, надо только купить этот самый диктофон. Барух спросил местного паренька, как добраться до магазина. Тот махнул рукой, показывая через улицу, и посоветовал оставить машину здесь же на заправке. Барух отогнал ее на стоянку и пошел в магазин.
Простенькая модель "Сони" обошлась ему без налогов да со скидками меньше чем в три сотни, еще и батарейки подарили. Памяти должно было хватить на шестнадцать часов, но он и не собирался столько говорить. Краткий курс пользователя у совсем еще юного продавца занял минут пять, а еще через пять минут Барух восполнил отсутствие наличных и, миновав аэропорт, выбрался на трассу. В этот субботний послеполуденный час движения почти не было, и его мысли улетели далеко. Ему хотелось вдавить педаль до упора и улететь на сумасшедшей скорости. Его переполняло чувство досады на самого себя. Нет, пожалуй, это нельзя было назвать досадой, скорее, пришло понимание собственной глупости. Стоило ли мотаться в Эйлат, чтобы узнать кое–что о себе.
Давешний парад гордости напомнил ему Советский Союз, какую–то дикую смесь между первым и девятнадцатым мая: грузовики, затянутые разноцветными лентами и транспарантами, связки разноцветных воздушных шаров, крики в мегафон, музыка, пляски. Тогда на демонстрациях не было, конечно, кока–колы и пива (только водка из-под полы), и не целовались на улицах парни в исподнем – их сразу же загребли бы в милицию. Речи же, и сейчас и тогда, были отменно скучны. Как ни пытался Барух уловить у нынешних ораторов какое–то рациональное зерно, ничего не получалось. Все сводилось к тому, чтобы пройтись по улицам на потеху окрестным жителям и подразнить религиозных, только бы организовать этот самый парад и тусовку покруче в Эйлате, в Тель–Авиве, в Иерусалиме. Пионерская линейка да и только, и еще обязательное братание всех со всеми: показные объятия и поцелуи, обязательное всеобщее братство, и не дай Бог скривить рожу, если кто–то воняет потом или дешевым одеколоном. Здесь тоже все должны были подчиняться стереотипу, совсем другому, но все–таки стереотипу, неписанным правилам стаи, другой стаи, не его стаи.
Пару лет назад они с Керен были на Мертвом море в "Оазисе", и он решил отправиться туда же, наверняка найдется свободный номер, особенно в ночь с субботы на воскресенье.
Практически пустое шоссе пролегало через саванну – залитый солнцем пустынный пейзаж, случайные деревья, редкие оазисы киббуцов посреди пустыни, выжженные солнцем камни, струящийся над дорогой раскаленный воздух. Голова работала удивительно ясно, несмотря на ночные приключения и выпитое пиво. Барух как бы очнулся от гипноза. Он очнулся от гипноза фильма, вырвался из замкнутого круга собственных мыслей. Он впервые понял что–то очень важное в своей жизни. Он недоумевал, как он умудрился дожить до седых волос, почти полтинник, и остаться таким наивным. Нет, не наивным, скорее инфантильным. Он лишь плыл по течению в жизни, делал только то, что так или иначе хотел. Или нет, скорее всего, он делал то, что от него хотели окружающие.
Шири тоже пятнадцать лет делала то, что от нее хотели. А потом ее жизнь переменилась радикально. Девочка из религиозной семьи, ставшая лесбиянкой, или, волей случая, другие сделали ее лесбиянкой. Наркоманка, похожая на дешевую блядь. Кто она: птенец, выпавший из гнезда; канарейка, вырвавшаяся из клетки на волю; журавль, сбившийся с пути и случайно отставший от стаи? Одна в жестоком и циничном мире. Игрушка в чужих руках? Козырная карта, придерживаемая до поры до времени?
А сам он, Барух: щепка в потоке, или он мог куда–нибудь отгрести? Сначала от него постоянно чего–то хотела мать. Потом от него чего–то хотела Лора. Потом надо было служить в армии. Потом надо было учиться в университете, а как же иначе. Потом он делал карьеру. Или это карьера его уделала.
Он плыл по течению. Он всегда плыл по течению. Течение несло его через всю его жизнь.
Или его посадили на телегу, запрягли лошадь, которая знает дорогу куда–то, и стеганули лошадь хлыстом, выдворив на большак. Любая его попытка совладать с этой лошадью, натянуть вожжи, свернуть с колеи, кончалась плачевно – его спихивали на землю. А он поднимался, отряхивал пыль и брел дальше вслед за телегой все по той же колее, дожидался следующей телеги. Была ли у него цель в жизни помимо этой пыльной дороги? Он таки умудрился жениться, стать отцом двух девчонок, но никогда по–настоящему не задумывался над своей жизнью.
За Майку и Михальку он готов на все! А на все ли?
Амит за идею был готов на все, а потом вдруг понял, что идея – это еще не все, что существует в мире еще что–то. Как он это назвал? Ломка... Очищение от наркотика идеи. Каждый когда–то проходит такую ломку. Стоящий на обрыве. Сталкер. Посредник. Чужой среди своих. Двойной агент во имя уменьшения экзистенциального зла. Мудрец. Прокаженный.
Как сочетается его фраза "думай только о себе" с той ролью, которую он избрал?
Сбегая в Эйлат, Барух думал только о себе. Керен он просто отодвинул в сторону, а о девочках не подумал вовсе. Нет, он подумал, что это не их дело. Его собственная жизнь как бы не затрагивала его изнутри, он как бы наблюдал за ней со стороны. Он – наблюдатель, попутчик, случайно, по прихоти верховного кассира оказавшийся рядом.
Как все–таки монотонно утомительна эта дорога.
Его мысли перекинулись на Михаль. Его расслабленно лежавшие руки инстинктивно сжали руль. Как они сжимали, прижимали к себе бедра Михаль с выпирающими косточками. Давешняя ночь внезапно накатила на него. До дрожи. Вернулась видением, нет, не видением, вернулась осязательной памятью его тела. Рецепторов его пальцев, его ладоней, его проникновения в нее. Ее шелковистых ягодиц у него на бедрах. Джинсы мгновенно расперло, до боли, так что Барух надавил на тормоз и остановился посреди шоссе. Хорошо еще, что за ним не было машин. Левой рукой расстегивая джинсы, правой он вырулил на обочину и ткнул пальцем в красный треугольник на панели. Выгнувшись, он кое–как выпростался из одежды и попытался остановить напор, вслепую нащупывая коробку с салфетками. Его член пульсировал в руке, он снова входил в Михаль, чувствуя ее сладостно тугое сопротивление, он физически ощутил себя в ней, не просто контакт, но непостижимое желание вернуть, повторить ощущение. Он входил в нее еще и еще, и каждый раз он входил в нее так, как в первый раз. Барух задохнулся, он извергал, и извергал, и это, казалось, никогда не кончится. Не найдя клинекс, он сжимал пенис обеими руками, но сперма пробилась сквозь пальцы, потекла на сиденье. Он сумел, наконец, коротко вздохнуть, потом еще, но воздух не шел в легкие. Он сидел скрючившись, упершись лбом в руль, растопырив липкие пальцы, заставив себя сделать настоящий глубокий вдох.
Глаза сфокусировались на коробке с салфетками. Он вытащил разом целый ворох, промокая, оттирая все вокруг. Пришлось выползти на жару и сменить всю одежду, надеть другую майку, шорты вместо джинсов. Он вернулся в прохладу салона и пожалел, что не купил на заправке бутылку с водой. В горле пересохло, и он с трудом сглотнул. Постепенно возвращалась способность нормально соображать. С ним никогда такого не было. То есть, было, конечно. Он в юности запросто мог возбудиться и извегнуть где угодно, хоть на уроке, хоть в Кремлевском Дворце Съездов. Но ведь ему уже почти пятьдесят... Оставшаяся в юности беспомощность перед своим телом. Ни с кем такого не было, ни с Лорой, ни с Керен, ни с одной другой. Это ощущение тугого скольжения внутрь, обрывающее сознание... Барух закрыл глаза и откинулся затылком на подголовник сиденья.