Борька почувствовал его нетерпеливую дрожь.
Поначалу он, лежа на левом боку и сжимая правой рукой Санькино торчащее достоинство, пытался, как всегда, найти позу поудобнее. Через пару минут Санька начал сопеть и разжал захват между ног. Он выпятил ягодицы и заерзал по кровати, как бы приглашая Борьку внутрь. Борька, сам того не ожидая, прижался сзади к Саньке, прихватившему его ягодицами. Медленно Борька распрямился и вошел в его задний проход, левой рукой судорожно обнимая санькино плечо, а правой сжимая Саньку спереди. Это было не похожее ни на что новое ощущение. Они оба, не сговариваясь, помедлили пару секунд, а потом Санька сильно сжал ягодицы, вдавливаясь одновременно в борькину руку. Борьке захотелось глубже, но Санька не пускал. Тогда он разжал правую руку, и подхватил Саньку снизу, заграбастав мошонку. Тот сжался спереди, широко раздвинув задний проход, так что Борька одним движением продвинулся внутрь. Санька лишь глубоко вдохнул воздух и, тоже привыкая к новому ощущению, затих на минуту.
"Noinstructionmanualneeded??.."
Что было потом, Борька помнил, но не совсем – как бы во сне со Светкой Курехиной. Санек работал на два фронта: он сжимался сзади, заставляя Борьку охнуть, и вдавливался спереди, потом резко вырывался из его руки спереди, открывая сзади неизмеримой глубины бездну. Через какое–то время они перестали контролировать себя. Они сдавливали друг друга со всей силой, на которую были способны. Сознание мутилось; движение, сжатие, трение, проникновение захватило их полностью. Санька, задыхаясь, кончил первый, за ним, через несколько секунд, Борька.
Больше в тот вечер они не сказали друг другу ни слова. Они сидели на полу в санькиной комнате, со старым ковром на стене, с двумя узкими подростковыми кроватями, одна из которых, серегина, давно пустовала, с поцарапанным шкафом и столом, закапанным чернилами еще в эру непроливаек, с потертыми обоями в мелкий желтый цветочек, с неровным, со следами темного лака и в расщелинах паркетом. Они пили из горлышка приторно сладкий, шибающий в нос, теплый лимонад "дюшес" за десять копеек плюс двенадцать бутылка, покупаемый родителями только на день рождения. Они больше не притронулись ни к шоколаду, ни к вафлям, мороженое "пломбир" в фольге, за сорок восемь копеек, производства московского хладкомбината номер восемь, которое они беспечно оставили на столе, растеклось белой жижей.
"I'm not no queer."
"Me neither. A one–shot thing. Nobody's business but ours."
Когда Борька пришел домой, родители сказали ему, что пришло разрешение на отъезд в Израиль, и что через месяц они должны уехать. В тот день, да и в любой другой день, им бы и в голову не пришло, чем занимается со своим лучшим другом их круглый отличник сын.
* * *
Тридцать три года разделяли теперь Борьку и Саньку.
Барух в два часа ночи ворочался без сна под одеялом и подумал, что на следующий день он снова пойдет смотреть "Горбатую гору".
Были у Баруха два ежедневных часа, которые приходилось проводить в дороге из Раананы в Иерусалим и обратно. Он предпочел бы потратить это время на дочек. Он самозабвенно играл с ними во все их игры, компенсируя самому себе недостаток игр и друзей в детстве. Он всегда так хотел, чтобы его отец поиграл с ним, не важно во что, но чтобы просто побыл с ним, но тот вечно был занят переводами–рефератами. Или Борьке заявляли: "Не видишь, что ли, папа отдыхает, мы на работу ходим, а твоя работа – учиться, пошел бы, почитал что–нибудь полезное". Конечно, его родители любили его, наверное, даже очень сильно любили, раз не жалели ничего. Но ничего не жалели исключительно для пользы: на учителей, на английский и математику, а ему хотелось если уж не новой игрушки, то чтобы приласкали, просто так, вне зависимости от отметок в школе, примеров, которые он решил, или страниц, что прочел по–английски.
Тогда Борька еще любил читать, это потом книги как–то выпали из его жизни, их место заняли телевизор и газеты.
Он легко подчинялся правилам, в играх Михаль и Майка были главные, но зато потом у него было неоспоримое моральное право потребовать подчинения себе во всех взрослых делах. Керен удивлялась, как это ему удается; в ее отношениях с дочками она всегда была взрослой, а девочки всегда были детьми. У Баруха же получалось иначе – в игре он становился ребенком, а во взрослых разговорах относился к Михаль и к младшей Майке на равных, со всей серьезностью. Он никогда не оспаривал решения Керен, даже если они ему не нравились, ее слово было для девочек закон, даже если они чувствовали, что он на их стороне. Но когда надо было потребовать чего–нибудь мало приятного, как, например, убрать комнаты перед приходом гостей, Барух добивался этого не в пример легче жены.
Барух обычно использовал два часа дороги, чтобы поговорить с подчиненными, с начальством, с поставщиками, решить как можно больше проблем, а не сидеть дополнительные часы, как это часто принято и почитается "горением на работе". Тем воскресным утром он предпочел выключить телефон и просто послушать музыку. "Горбатая гора" всколыхнула в нем тридцатилетней давности воспоминания – незнакомый или, скорее, вытесненный пласт, о котором он предпочел забыть. В Израиле началась совсем другая жизнь, и он не вспоминал ни Саньку, ни других прежних школьных приятелей, по большей части он просто забыл их имена, как забыл имена учителей. Он погрузился с головой в новую жизнь, а та, прежняя, осталась далеко позади, как старая квартира.
Только так и можно выжить в новой стране и не свихнуться.
А сейчас, привычно поднимаясь в потоке машин вверх к Иерусалиму под недовольное ворчание мотора, понукаемого нервной автоматической коробкой передач, он понял, что глыба воспоминаний, загадочная и огромная, неумолимо надвинулась на него, как, стремясь подмять, надвигаются на одинокого путника Иудейские горы.
"Что сталось с Санькой?" подумал Барух, "Стал голубым? Достиг чего–то в балете? По–прежнему танцует в Большом? Стал солистом, слинял на запад, когда стало можно? Забыл обо всем, так же как и я?"
Случайная встреча, Борька и Санька, Эннис дель Мар и Джек Твист. В первом случае это действительно был "One–shot thing", а во втором... О втором Энни Пру написала рассказ "Brokeback Mountain", по которому сняли фильм, взявший три Оскара. Думал ли когда–нибудь Борька, что Санька станет его любовником? – Даже мысли такой не возникало. Думали ли Эннис и Джек, там на горе, что станут постоянными партнерами? Судя по one–shotthing – вряд ли.
Барух ничего не сказал Керен, просто ушел с работы на час раньше, купил билет в кино, где вместе с ним на весь зал набралось лишь пять человек, пришел домой на час позже, выключив перед сеансом телефон, да так и забыв его включить до самого дома. Керен, конечно же, звонила, оставила сообщение, которое он так и не услышал. Пустяк, может быть, но они никогда не позволяли себе игнорировать звонки друг друга, получилось нарушение неписаных правил. Он сослался на срочное и позднее совещание, просто извинился, что всегда действовало безотказно, но Керен почувствовала, что с ним что–то не так. Его мысли блуждали между Эннисом и Джеком, между Санькой и Борькой, он был необычно рассеян, говорил невпопад, переспрашивал девчонок, отсутствовал, витал неизвестно где.
Он бросил кубики льда в низкий стакан толстого стекла, плеснул хорошенько виски и отправился посидеть во двор.
"…Jack's jaw, bruised blue from the hard punch Ennis had thrown him on the last day..."
Барух вспомнил и это.
На следующий день, двадцать шестого мая, восьмые классы были освобождены от уроков для подготовки к экзаменам, на неделю раньше официального конца учебного года. Готовиться к экзаменам никто в тот день и не подумал. Восьмой "А" собрался на школьном стадионе. Они пришли в школу последними, и им досталась лишь баскетбольная плошадка. Они по–честному, считалкой, поделились на команды, где Санька волею случая оказался у противника, и игра началась.
Баскетбол не пользовался такой популярностью, как футбол или хоккей, даже в волейбол играли больше. Да и играть–то никто особенно не умел, просто гулко стучали оранжевым мячом по пыльному асфальту, сотрясая старенькие облупленные деревянные щиты со ржавыми кольцами без сеток. Санька повел себя странно: он при каждом удобном случае останавливался и обрушивал на Борьку поток ругательств, выпрашивая штрафные броски. Когда они нечаянно в пылу игры касались друг друга, Санька бросался на Борьку и молотил его грудь и бока. Борька же никак не мог взять в толк, что происходит, ему было не столько больно, сколько обидно. Парни уже начинали посмеиваться – друзья, не разлей вода, а собачатся как последние падлы. Борька ненавидел драки и конфликты, терпеть не мог драться. Но тут деваться было некуда, приходилось думать, как отвечать. И он решил ударить Саньку один раз, посильнее, чтобы покончить с делом сразу. Несмотря на худобу тот был жилистый и сильный, явно сильнее Борьки. Когда в очередной раз Санька, пользуясь очевидной безнаказанностью, несколько раз ударил Борьку в бока кулаками, Борька неожиданно размахнулся и двинул Саньке по морде. От души шарахнул, по челюсти, так что Санька повалился на пыльный асфальт. Борьке и самому стало больно.