"И зачем это ему понадобилось так расхваливать Елли передо мной? — размышлял Покген. — Сватом он от него пришел, что ли?"
А Ходжам-ага, исчерпав запас достоинств самого Елли, перешел на его предков.
— …И отец у него, — сыпал словами старик, — был славный человек, да будет святым то место, где покоится бедняга, и дед…
Покгену давно уже надоело слушать пустые рассуждения соседа. От этого потока неумеренных похвал по адресу рода Замановых у него прямо-таки голова распухла. Как жаль, что дело происходило не в правлении, где он давно уже предложил бы: "Ходжам-ага, прошу тебя, побереги хоть на завтра остатки своего красноречия". Но сейчас у Покгена язык не повернулся бы сказать что-либо подобное пришедшему к нему в дом седобородому гостю. Оставалось лишь безропотно терпеть.
Наконец и сам Ходжам-ага, видимо, устал… Вся эта канитель, которую он разводил здесь в течение часа, завершилась следующими словами:
— Да, Покген-ага. Нам, родственникам Елли, не нравится его холостое положение. Пора бы ему обзавестись женой. И вообще, о чем тут говорить, если человек хочет породниться с другим человеком! Да ведь этот обычай ведется еще со времен дедушки Адама и бабушки Евы. Вот Елли и ищет себе достойную невесту, такую, как твоя дочь.
Покген, хотя и догадывался, к чему клонится разговор, тем не менее чувствовал себя взволнованным. Будто впервые он осознал, что его первенец, Бахар, действительно когда-то должна связать свою жизнь с другим человеком, обзавестись своим домом, своей семьей.
— Ходжам-ага, — вежливо отвечал он соседу. — Итак, я выслушал твои слова. Теперь нам надо посоветоваться. Елли, значит, желает породниться с нами. Вот и мы тоже посоветуемся, а потом повидаемся снова.
— Хорошо. Посоветоваться надо, это верно. Поговорите, обсудите все — мы ведь живем недалеко друг от друга. Всегда можно наведаться, спросить…
С этими словами — Ходжам-ага попрощался и ушел. Он направился прямо к ожидавшему его с нетерпением Елли и рассказал ему о результатах сватовства.
Елли остался недоволен ответом Покгена. Он проводил старика и лег спать с решением пустить в ход более сильные средства для достижения своей цели — клевету и сплетню.
А Покген прбвел вечер в глубокой задумчивости. Он был как никогда молчалив и грустен.
На следующий день под вечер, когда Покген опять, как всегда, возился на веранде со своими маленькими детишками, его снова потревожили.
— Покген! — крикнул кто-то с улицы.
— Что там такое?
— Выйди сюда на минутку.
Позвавший его человек оказался тоже белобородым стариком, но это был уже не Ходжам, а один из родственников Покгена.
Они долго о чем-то беседовали, так и не заходя в дом, а вернулся Покген уже сам не свой. Под впечатлением состоявшегося на улице разговора у него на лбу обозначились глубокие морщины.
— Слыхала, что говорят? Из нашего окна по ночам молодые люди выпрыгивают! — сердито обратился он к дочери, едва переступив порог.
— Отец, это была шутка, — вскочила с места смущенная Бахар.
— Я сам понимаю, что шутка! — буркнул Покген. — А что люди говорят? Не все понимают такие шутки! Опозорили меня перед всем колхозом. Да где это слыхано, чтобы дочь башлыка по ночам молодых людей из окна выпускала?.. Хорошая у меня теперь слава будет!
— Ты, Покген, успокойся, — робко вмешалась в разговор Дурсун. — Тебе ложной вестью сердце растревожили.
— Зачем это нужно людям зря меня тревожить? Это вы меня тревожите, а не люди… От вас все неприятности! — продолжал ворчать Покген.
— Отец, если хочешь, я тебе все расскажу… — едва успела вставить Бахар.
— Не надо мне ничего рассказывать! Мне уже и так все рассказали… Я этому человеку, который мне сейчас глаза раскрыл, не меньше, чем тебе, верю…
— Я ничего плохого не сделала, — продолжала чуть не плача Бахар. — И никогда не сделаю плохого, ни тебя, ни себя позорить не стану…
Она хотела еще что-то сказать, но отец прервал ее.
— Замолчи! — уже раздраженно крикнул он и скрылся в другой комнате.
— Пусть твоя ярость в черную землю уйдет, — со вздохом произнесла ему вслед Дурсун обычное в таких случаях заклинание.
Многое бы дала Бахар, чтобы не произошло того объяснения с Вюши. Очевидно, когда он в притворном испуге удрал от нее через окно, кто-нибудь его заметил и постарался придать этому комическому происшествию ложный смысл.
В лице у нее не было ни кровинки. Она сидела за столом, уставясь в одну точку, и думала, что же ей сказать отцу. Если рассказывать все, тогда надо говорить не только о Вюши, но и о пропавших письмах, и о Хошгельды, и… Нет, о Хошгельды не надо говорить ни с кем!