Аман довольно долго молчал. Теперь настала его очередь смутиться. Он понял, насколько неосновательны были его подозрения. Зачем он затеял этот разговор, да еще в таком тоне! Как мог он не поверить своему честному и прямому другу? Как все это глупо и стыдно! Улыбка вдруг скользнула по его лицу, он посмотрел приятелю в глаза и сказал:
— Не будем больше об этом. Прости меня. Посоветуй лучше, как быть, как уговорить этого ворчуна не мешать нам…
— Я, честно говоря, боюсь тебе что-нибудь советовать. Кто поручится, что ты меня опять в чем-нибудь не заподозришь.
— Ну, пожалуйста, Хошгельды, забудь об этом. Я тебя, как друга, спрашиваю.
— Ладно! Уже забыл, — улыбнулся Хошгельды. — Я бы на твоем месте прямо пошел к Ворчуну и сказал бы ему о своих намерениях.
— Да с ним уже говорили, он и слышать не желает, а Гозель все-таки хочется без скандала уйти из дому.
— А если с Кюле поговорит Покген-ага и Чары, как ты думаешь, сумеют они его уговорить? — спросил агроном.
— Думаю, что никто не сумеет. Ведь ты же знаешь, как он упрям.
— Идите в загс, распишитесь и будьте счастливы. Вот тебе мой совет! — твердо сказал Хошгельды.
— Так мы и сделаем, — решил Аман. — На благоразумие Кюле рассчитывать не приходится. Прости меня, дорогой, что я оторвал тебя от работы и морочил тебе голову такими делами.
— Будь здоров, Аман. Пусть тебе сопутствует удача.
Дня через два правление решило отправить в пески Кюле Бергенова. Нужно было узнать, как там обстоят дела, не нуждаются ли в чем пастухи, кроме того, Чары-ага просил Кюле передать Дурды-чабану, чтобы он немедленно прибыл в аул.
Гозель воспользовалась отсутствием отца, расписалась с Аманом в загсе и переехала к мужу, в новый поселок. Видя, в каком состоянии любимая дочь, мать не препятствовала этому. Долго стояла она на пороге, провожая глазами свою Гозель и её жениха. По ее морщинистому лицу, не переставая, текли слезы. Эта добрая женщина, нарушив традиции отцов и дедов, благословила свою дочь на новую жизнь. Пусть гнев мужа обрушится на ее седую голову. Она покорно будет ждать своей участи.
Неделю спустя, в пасмурный, холодный день Хошгельды пришел в правление по вызову председателя. Покген-ага стоял, склонившись над столом Акмамеда, по левую руку от него сидел кладовщик.
— Проходи ко мне, дружок, я сейчас освобожусь, — проговорил председатель в ответ на приветствие агронома.
Покген уже давно вел разговор с кладовщиком, тот докладывал ему о расходе кормов за зимние месяцы.
— А сколько всего сена? Сколько грубых кормов? Сколько ячменя, — то и дело заглядывая в свою записную книжку, спрашивал башлык.
Перелистывая страницы довольно объемистой тетради, кладовщик называл цифры. Акмамед откладывал их на счетах, а Покген попросту загибал пальцы, что-то бормоча при этом.
— Так-так, — произнес в раздумье председатель, взглянув на счеты, — сходится. Хватит ли кормов до весны? — он вопрошающе поглядел на секретаря.
— Хватит, хватит, Покген, — не вечно же буранам свирепствовать, — успокаивал Акмамед башлыка. Он знал, как тревожится Покген за находившиеся в песках отары.
— Погоде доверять трудно, — бросил Покген и прошел в свой кабинет. — Хошгельды! — начал он прямо с порога. — Я и Чары завтра собираемся поехать в пески. Хотим проверить зимние пастбища и отары. Чары послал туда недавно Бергенова и поручил ему направить сюда Дурды-чабана. Да вот никто еще не показывался. Впрочем, если и появятся, мы все равно поедем, тем более что Чары хочет сам побеседовать с чабанами, почитать им газеты. Мы пробудем там не меньше недели, так что тебе придется понаблюдать здесь за всеми делами. И за башлыка, и за заместителя остаешься.
— Где Покген-ага? — послышался из первой комнаты чей-то голос, и сразу же в дверь кабинета просунулась голова в громадной папахе.
Это был Дурды-чабан. Сердитым казалось не только его запыленное лицо, даже развевающаяся борода пастуха тоже выражала гнев. Он вошел в кабинет со своей суковатой палкой в руках и, не дожидаясь ответа на свое приветствие, заговорил:
— Ты, Покген-ага, видно, считаешь нас верблюдами в намордниках, которых куда захочешь, туда и поведешь. — Он так громко говорил, будто находился у себя в песках, а не в правлении колхоза.