Мы оба подняли глаза и стали следить за вороном, который каркал на вершине березы. У меня, как и у нее, мелькнула безумная мысль.
Представляли вы себе когда-нибудь медленное разложение тела, недавно еще крепкого и здорового, тела, которое вы любили? И что, если последние проблески сознания, отсветы мысли и чувства, все еще остаются в трупе, как таится жизнь в дереве, поваленном бурей?
Холод могилы и свет сознания!
Я много раз ночью переживал мгновения этого ужаса, силясь представить себе в могиле брата, как мы это делаем при жизни любимых людей, ставя себя на их место.
Нет, лучше ворон или что-нибудь живое под лучами солнца!
Поднялся синий туман, выполз из могил и тяжело заволакивал кладбище, гнилые кресты, скользкие, заплесневевшие доски, траву, ржавое железо склепов, камни над черными ямами. Ворон снялся с дерева и разом исчез в широко распахнутой расцвеченной зарею дали.
Сторож, стуча тупой лопатой, шел по мосткам и, завидя нас, остановился.
— Пора! — сказал он, — запираем.
И, минуту подумав, добавил сердито:
— Ничего сегодня не будет!
Пробираясь по тропинке между могилами, мы слышали, как он бормотал:
— И чего тут сидят, сидят! Покойник слышит разговоры, ему еще хуже. Дайте лежать тихо, земля их и съест помаленьку. Из могилы не уйдешь!
Мы дошли до церкви и, когда звякнуло железное кольцо на калитке, женщина вдруг остановилась. Волосы ее выбились из-под шляпки, бледное лицо стало еще бледнее в свете фонаря, освещавшего за оградой пустынную улицу.
— Постойте! я забыла… — сказала она.
— Пойдемте!
— Нет! еще вот это. — Я увидел в ее руке половину большой груши.
— Неделю тому назад, только неделю! — Она припала к гранитному памятнику и заплакала.
Я видел ее вздрагивающие плечи, белую шею, завиток мягких волос над черным воротничком.
— Он принес эту грушу и хотел съесть половину… Вот это его. — Она вытерла слезы зажатым в комок платком и, как ребенок, упрямо сказала:
— Я пойду, оставлю там на могиле!
— Постойте. Нельзя же так…
Я искал слов, которые терялись в этом холодном мраке, где исчезала всякая человеческая логика. Но она уже не слушала и мелкой быстрой походкой, совершенно не походившей на ее тяжелые утомленные движения, когда мы шли с кладбища, исчезла среди крестов.
Вся ее мысль, то, что называют бессмертным духом, было около могилы и не могло от нее оторваться. Невидимые нити женского духа обвили труп, как тончайшие корни дерева оплетают комки земли.
— Но и пусть! — сказал я со злобой к Тому, Кто молчал, когда мы ждали чуда, и так распахнул железную калитку, что она дребезжа и звеня ударилась о каменную стену.
— Пусть! Я ничего не жду и мне ничего не надо!
Прошла осень. На кладбище я не ездил, потому что притворялся занятым важными делами, а по вечерам сидел в ресторанах, выбирая такие углы зала, где было больше света и движения.
У себя в квартире ночью я зажигал все лампы и большую люстру, свет которой отражался в зеркале против кровати. Я работал, как актер среди размалеванных декораций, но мучительно сознавал, что где-то рядом безграничная, холодная пустыня, невидимая бездна, куда я свалюсь и буду лежать в сизокрылой тени берез, под грудой свеженарытой рыжей земли. Может быть, в этом новом сюртуке, наглухо застегнутом на все пуговицы. Рука, моя рука! которая держит сейчас хрустальный стакан, будет гнить медленно и долго, долго и медленно! Иногда я осторожно смотрел на лица, окружающих меня мужчин и женщин, притворявшихся, как и я, бессмертными, чтобы угадать, какие лица будут у них тогда.
Смерть — великий художник! Еще за несколько часов до конца она, неслышная и невидимая, садится на постель и принимается за работу. Спокойно и не торопясь, кладет она тени около глаз, на висках; заботливо разглаживает морщины на лбу, заостряет подбородок и заставляет улыбнуться особенной, своей улыбкой, которая то едва заметна в углах рта и линиях около носа, то поднимает губы так, что мертвое лицо смеется печально и важно или злобно и горестно. Глаза чаще всего остаются полуоткрытыми. Из-под опущенных ресниц мертвый может видеть свои скрещенные на груди руки и дорогие лица, наклоняющиеся к этим рукам для последнего, долгого, мучительного поцелуя.
Меня так занимала эта работа смерти, что я часто оказывался в обществе мертвых. Они сидели вокруг меня в театрах, в газовых белых платьях кружились на сцене, болтали за мраморными столиками в ресторанах, пили и смеялись в то время, когда я представлял себе, как они, важные и неподвижные, с странными улыбками будут лежать в своих блестящих глазетовых гробах, в черной пасти могил, среди зеленых ветвей, набросанных по краям, чтобы скрыть грязную землю.