Вот и Верцелиус. Он умер в чахотке. Я получил от него открытку уже после его смерти. Он всегда был самолюбив и, умирая, старался смеяться над собой, чтобы умереть, как Гейне. Бедный мальчик, он хватался за смех, думая, что хоть в смехе останется жить после смерти. О чем заботился!..
Иван Васильевич!.. Он входит ко мне скромно и тихо, точно все извиняется, и стоит в углу. Он слепой, но видит. Ведь он, вы знаете, увидел многое, чего мы не знаем, когда ослеп, — и смеялся ведь только так по привычке, а теперь уж не верит в то, что увидел и потому молчит.
Бабушка!.. мне и сейчас с ней неловко, я не знаю, как быть с ней, что говорить… — Бабушка, что вам?.. Ах, Боже мой, что она говорит?! Ведь это у ее кресла научился я ужасу жизни, этому серому, все долбящему одну и ту же сказку, монотонному, как осенний дождь, безобразному ужасу жизни… И теперь? Она пришла сказать мне, что и она всегда боялась его… Об этом я ни разу не думал за всю свою жизнь с ней, в одном доме с нею… Мне всегда казалось, что мы разных поколений — и только…
Боже мой! Но еще и еще!.. все мертвецы вошли ко мне, они теснятся кругом, толпятся несчетной толпой в дверях и там в коридоре!..
Вот Слава!.. Мой мальчик, ты умирал в июльский жаркий полдень и все жаждал солнца и цветов. Как явственно вижу я твой лоб и синие жилки на висках. Таким и был ты всегда…
И каждый несет свою тайну, каждый несет свою несбывшуюся мечту и свою невысказанную грусть.
— Что надо вам, братья? что могу я вам сказать, что дать? Вы ведь видите, я сам, как мертвец, среди этого мира, где мне уже нечего терять. Зачем пришли?..
Но их внимательные глаза глядят на меня долго, неотступно и заглядывают в самую сокровенную глубь меня и как будто спрашивают о моей тайне или читают в ней свою… О, я уверен, они часто так ходят тут между нами и спрашивают нас, следят непрерывно за нами, когда мы и не думаем об этом, все ожидая, что мы разрешим им их загадку и тайну их жизни. Наше слово должно освободить их! Вот что сказали они мне сегодня так робко, так застенчиво своим тихим и даже неукоряющим вовсе взглядом, когда обступили меня: их жизнь прожита, но они еще прикованы к ней, к ее тайне, потому что она только загадана, но еще никем не разгадана. И они скитаются на земле. Все ждут.
Что мог я сказать им? Я молчал.
И тихо, даже бережно, как будто боясь, что я их печаль приму За упрек, боясь уколоть меня ею, они отступили назад, покорные и грустные. Но ужас проник меня до самых глубин моей пустоты, когда я увидел всю боль их.
— Так, значит, все то же! Все то же!.. говорили они, говорили их тихие, их грустные, — пустые, раскрытые, страшные и опять обманутые глаза, не смея взглянуть друг на друга.
— Да! все то же, все то же! и ничего нового! жизнь все та же и мы все те же!.. вдруг закричал я им всем в каком-то бешеном исступлении. — Вы умерли и ничего не изменилось! Ваша смерть прошла даром… Вы слышите: даром!..
И я рыдал в бессилии.
Сегодня я был на кладбище. К тихому кладбищу за городом, среди фабрик и несчетных железнодорожных путей, подошел поезд, и из заднего вагона стали выгружать мертвецов. Это не были покойники. Где были они сами — я не знаю. Но это были их тела, завернутые в саваны и закрытые желтыми ящиками. Их клали по нескольку на одну телегу и везли к могилам. За некоторыми шли люди и рыдали. Других никто не провожал. И мне вспомнились слова одной индийской книги: «тело это то же, что ноготь, умереть это значить его обстричь и бросить». И в самом деле, что такое эти тела как не обстриженные и брошенные ногти?.. думал я и шел по полотну железной дороги. — Вот и меня может раздавить здесь поезд. Это значит, обстригут еще один ноготь и его выбросят вон… Но этот вагон, засмеялся я, что он такое? и все эти великолепные сооружения пути, и фабрики вдали, и их трубы и дымы их труб, что они?
Ведь это же все только ногти и все они только для ногтей. Так отчего же такая важность в них, и отчего такое равнодушие в них к этим ногтям?.. И вспомнились мне все тысячи, все миллионы жертв, которые приносились им. Жертвы ногтей ногтям! Ведь каждый день и теперь мы читаем в газетах, казнят и убивают десятки людей, должно быть, во славу ногтей. Да отчего же этого не делать? Ведь это тоже все только ногти — и это только стрижка ногтей. Мы так и привыкли. Но тысячи убиенных и казненных вдруг встали передо мной и заговорили. И долго ходили они со мною и все рассказывали мне то, о чем думали они в последнюю минуту. И многие мертвецы встали из могил и глядели на нас своими глубокими и вопрошающими и все чего-то ожидающими от нас глазами.