— Вы тоже в нашей школе учитесь? — спросил я.
— Мы с мамой совсем недавно в Чернь приехали. Я только вот поступила, из Ефремова перевелась.
— Ну, понравилась вам Чернь, хуже или лучше Ефремова?
— Лучше, гораздо лучше, — с живостью ответила Маша. — Здесь чудесно, совсем как в деревне, — по улицам гуси, поросята ходят…
— Вот уж что похвалила… — рассмеялась Нина.
— А что, разве это плохо? — перебила Маша. — По-моему, очень хорошо. Мне нравится! — решительно закончила она и неожиданно обратилась ко мне: — А вам?
— Мне тоже нравится, даже очень нравится, — поспешил согласиться я.
— Ну, Юра у нас известный поклонник всякой живности, — вставила Нина. — Дай ему волю, он бы в городе не только гусей и поросят, а и зайцев, лисиц и медведей бы развел.
— Ой как хорошо! — воскликнула, обрадовавшись, Маша. — Давайте правда разведем?
— Я бы и вправду не прочь, только вряд ли они захотят тут жить, рядом с такими вот, как Нина.
— Да, я уж предпочитаю с людьми, а не со зверятами жить, — подтвердила Нина.
— А я бы с удовольствием с разной лесной тварью пожила, — призналась Маша.
Я слушал эти слова. В них не чувствовалось никакого кокетства, а, наоборот, что-то удивительно простое, откровенное, даже, пожалуй, детское.
Мне сразу все в Маше очень понравилось, а главное, показалось таким привлекательным, чем-то даже родным.
— Пойдемте к речке пройдемся, — предложила Маша, — там сейчас лягушки, наверное, поют, здорово, по-весеннему. Хорошо, что настала весна! Я больше всего, даже больше, чем лето, весну люблю: все расцветает, все оживает. И на душе так хорошо, так хорошо! А вы какое время года больше всего любите? — опять обратилась она ко мне.
Я хотел было ответить, что тоже весну, но Нина опередила меня:
— Осень. Он больше всего осень любит, мелкий дождик, и сырость, и туман…
— Почему? — удивилась Маша.
— Потому что ему тогда лучше всего за зайцами охотиться.
— А вы охотник? — с живостью спросила Маша. И, не дожидаясь моего ответа, заговорила сама: — Как это, наверное, интересно, как мне хотелось бы тоже на охоте побывать! Возьмите меня как-нибудь, пожалуйста, я вам не помешаю.
— Увы, это уже невозможно, — с грустью ответил я.
— Почему невозможно?
— Потому что я скоро уеду в Москву, в институт готовиться. Я в этом году уже кончил школу.
— Как жаа-алко! — протянула с явным огорчением Маша, но тут же повеселела. — Не беда, вы ведь на зимние каникулы приедете, тогда и поохотимся.
— Ну, это другое дело, — повеселел и я.
Мы все трое пошли к речке. Действительно, лягушки так пели в речной заводи, как я, пожалуй, еще ни разу не слышал. А может, мне показалось: ведь все было удивительно хорошо в этот теплый майский вечер.
Домой я вернулся часов в десять вечера.
— Ну вот и освежился, — одобрительно сказала мама, встречая меня. — Иди в столовую, я ужин тебе оставила. Мы с Михалычем уже поужинали.
— А, это Юра вернулся! — услышал я веселый Михалычин голос из кабинета. — Ну иди, иди сюда!
Я вошел. Михалыч сидел за столом и перелистывал книгу — стихи Алексея Толстого.
продекламировал он. Потом поднял глаза от книги и лукаво, как-то многозначительно спросил:
— Ну-с, и как же наши дела?
— Какие дела? — переспросил я.
Вместо ответа Михалыч перевернул несколько страниц и опять продекламировал, уже из баллады «Алеша Попович»:
Неплохо, братец мой, написано, правда ведь?
— Хорошие стихи, — охотно согласился я.
— И очень даже, — опять с каким-то особым смыслом сказал Михалыч. — И очень даже, — еще раз повторил он.
Ах Михалыч, Михалыч! Он видел человеческое сердце насквозь. Недаром же он был доктор.
— Да, братец мой, — протянул Михалыч, закрывая книгу, — сердце — это не камень. Ну, спокойной ночи, приятных сновидений. Особенно приятных!
— Спокойной ночи! — с радостью ответил я.
«И ЖИЗНЬ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ»
Все было хорошо, удивительно хорошо в эту солнечную, светлую весну. Омрачало только сознание, что уже скоро надо уезжать в Москву. Да, уезжать, и надолго: до самых зимних каникул расстаться с дорогой Чернью. А в эту весну она стала мне еще в тысячи раз милей и дороже.