Огонь очага бросает красноватые блики на крутой, как отвес скалы, лоб старика, лицо его кажется отлитым из меди. Темнеют две дыры — пещеры мясистого носа. Глаза его полузакрыты, тусклы. Никогда не был отец, таким. Его лицо всегда было воодушевленным, как у человека, которому удалось взобраться на вершину. Глаза его всегда смотрели прямо, не увиливали, это — взгляд честного своей жизнью человека. От его большого тела, от каждого его движения веяло уверенностью в своей силе, правильностью поступков. «Могу помочь, посоветовать, сказать мудрое слово в напутствие, поругать за проступок», — говорило все в нем. А почему ему не быть таким? Столько прожил, испытал, учен и бит, умудрен бедами. Все у него есть: опора крепкая на старость — три сына. И дочь, которая приведет в дом зятя — кюйу. И нарожает внуков.
«Эх, отец, отец, — с сожалением подумал сын. — Стоял старый кедр, и рядом из семени его шишек выросли три молодых стройных сына. В грозу ударила молния в старшего сына — почернел он, сгорел дотла. В половодье вывернуло с корнем и унесло другого. У кедра-отца ветви высохли от горя, и раны — затеси — не затянутся новой корой — мало соков идет от старых корней. Остался я, самый последний, младший сын-кедр. И как мне быть? Люди говорили: пойдешь в отца — будешь хорошим человеком. А как это: быть в отца? Разве такую же бороду отрастить? И правда, борода у отца большая, целая охапка. Садится на лошадь — конец бороды под кушак подтыкает, потому что может она зацепиться за повод или чумбур. И так однажды, когда он усмирял стригунка, борода сплелась с арканом и вырвало у него большой клок волос. Ту отметину до сих пор не затянуло. Белый кругляк-проплешина на правой щеке. Но, наверное, не в бороде дело». Сын всегда уважал и побаивался отца, хотя тот его ни разу пальцем не тронул. Ему и в голову не приходило сделать что-нибудь поперек воли отца, ослушаться его. И это не из страха, а из понимания, что отец всегда посоветует только разумное и единственно правильное. Спокойно и просто ему, младшему сыну, жилось. Отец — помощь и защита. Это было раньше. А сейчас сидит перед ним обыкновенный старик, которому уже требуется посох. Слаб он стал, и, значит, можно поступить, как захочется самому, не слушаясь его совета.
— Я подумаю, отец, — сказал сын, глянув на старика. Обернулся к матери: — Посмотрю, мать. — Он ожидал, что родители начнут ругать его, впервые ослушавшегося их. Но те молчали.
И тогда парень сказал:
— Пойду погуляю. — Он проворно вскочил, ударился головой о керем — жердину, на которой сушились кругляшки домашнего сухого сыра — курута. Дым и пепел закружились по юрте, сверху посыпалась труха. Если бы дома было все ладно, мать бы ругнулась добродушно: «Экий парень у нас увалень, экий неловкий, как теленок». А теперь отец с матерью смолчали, наверное, подумали: «Э-э, совсем отвык сын от родной юрты».
Парень вышел из темной юрты, затворил за собою дверь и вздохнул свободно. Как тяжко было ему в юрте и от разговора, и от дум, и от всего. Теперь он отдыхал душой, вдыхая свежий воздух, воздух родных мест, где все имело свой неповторимый запах. Как ему казалось, густо и остро пахло не только чебрецом, лишайником и пометом сеноставок, но и замшелыми камнями, и безлистыми колючками, и сухими былинками.
Южные стороны каменных гор, громадные лица скал, беспорядочные нагромождения осыпей — курумников — дочерна накалились под дневным щедрым солнцем и сейчас весь свой жар отдавали ночи. Если бы не ледяное дыхание Катуни, в долине было бы душно, как в бане. Нечем было бы дышать.
На узкой поляне вдоль берега Катуни стоят с десяток юрт, светят в темное небо дымоходами — тундуками. Люди только что подоили коров, заперли в загоны овечек и коз, сейчас они ужинают, пьют горячее молоко. Слышатся сытые, спокойные голоса. В юрте, что поближе других, скрипит колыбель, позвякивают подвешенные на ней бусы из овечьих бабок, и молодой женский голос нежно выводит нехитрый мотив колыбельной. И где-то за юртами кричит молодуха, подзывая сына:
— Э-эй! О-ой! Ступай домой, сорванец! И так целый день где-то пропадал! Иди, я тебя ремнем накормлю!
Наступал стык дня и ночи. Еще юрко прошивают сгустившийся воздух ласточки-иголки, а уже вылетели на охоту летучие мыши, неуклюже хлопают своими кожистыми крыльями.
Попастись свою лошадь парень привязал на вершине холма, и она отчетливо проступает из сумрака серым живым пятном. За лошадью — очертание церкви с недостроенным куполом, а возле большого черного камня, что повыше церкви, слышно — собралась молодежь. Если бы было в селе благополучно, парни и девушки так бы и сновали между юрт с возгласами: «На игрища! На игрища!», сзывая друг друга. Но сейчас в селе большая беда, утонул в Катуни человек, их сородич. Поэтому молодые собираются на излюбленное место тихо и играют негромко, несмело. Но все же играют. Беда бедой, а жизнь продолжается, она не останавливается со смертью человека.