— Ну ты, чумазая! А сладкого почему не приволокла?
Так что не только за Пантюшу, но и за все его штучки мне крепко хотелось проучить Воробья.
Возились мы с ним в обнимку, возились, и тут я, вроде бы падая, ему ножку подставил. А сам как махнул его через себя, да обеими лопатками о землю. Воробей так и распластался. С тех пор больше к нам с Пантюшей не приставал.
Скоро дела мои в школе вроде бы наладились.
Зато на камчадалов, на балбесов учитель совсем рукой махнул. «Отпетые ребята», — говорил о них Суслик. Но наказывать их не забывал: за чуб драл, толстой линейкой по головам колотил, без обеда до поздней ночи в школе на коленях оставлял.
А еще надумал на горох ставить. Насыплет в угол гороху и всех неслухов, «никудышных» коленями прямо на горох. А балбесы помаленьку да помаленьку горох поедают. Суслик из себя выходит, кричит:
— Замучу на горохе!
И снова в свою половину — за новой порцией. А у камчадалов драка:
— Ты чего, Воробей, жадничаешь? Сколько гороху загреб!
Так-то я и учился, ума-разума набирался. В школе грамоту постигал. У дядюшки к житейским делам притирался. Затемно в хатке у тети Маши при керосиновом фитиле уроки готовил.
А время шло, двигалось…
Тоскливая весна
Длинны вечера в зимнюю пору на деревне. Коротает их каждый по-своему. Дядюшке не спится — торговля последнее время плохо идет. Спички и керосин вовсе не покупают.
— Эка уж пройдохи бабы: угольки в печи золой засыпают и берегут все сутки, чтоб вздуть огонек. Мужики кресалом для курева огонь добывают, по ночам в хатах лучину жгут. В трубу того и гляди уж выпустят…
Тетка, накинув на плечи шубейку-кацавейку, отправляется по хатам — язык почесать, чужие косточки промыть. Такая досужая — всех доподлинно обговорит.
Клавушка красной краской губы накрашивает, черной — брови прихорашивает, лицо и нос мелом натирает. Хороводятся с молодым дьячком — до полуночи на крыльце в любовь играются.
Святки на деревню пришли — гульбища в самом разгаре. Затихли по хатам самопряхи. Затеваются свадьбы: одна, вторая, третья… По две недели сваты к сватам хаживают. Последний зипун пропивается, последняя телушка со двора проедается.
Молодые парубки и девчата на игрищах до третьих петухов хороводы водят. Под гармонику барыню отплясывают. Девушки за ворота лапоть бросают — милого дружка привораживают. А вот и ряженые. Ведьма в ступе едет, метлою след заметает. В вывернутых кверху шерстью шубах «медведи» бродят…
Ближе к весне и широкая масленица подвалила. Шумно на деревне масленицу отмечают. Из последнего, а винца припасут. Смелют из необрушенной гречихи муки, и хоть черные, а все ж блины. Гуляй, девки, бабы и мужики! Смазывай блины пахучим конопляным маслом и облизывайся… Посему «широкую» и полизухой прозвали:
— А масленица-полизуха полизала все блины — сковородницы…
Справные мужики, хозяева-мироеды, закладывают в розвальни карего мерина, в холку ему вплетают алые ленты, на дуге вместо колокольчика брякает ляполка. И, навалившись как попало в сани, с гиком — вдоль по улице. Собаки за ними…
Мужики же победнее и бабы-девки набьются в сани и с крутой горы с песней! Летят, как на парусах в сильный ветер…
К барским же усадьбам съезжается всяческая знать: помещики, предводитель и пристав, поп благочинный и сам архиерей. Возочки расписные, на железных полозьях. В запряжке резвые гнедые: парами, а то и цугом — на дуге колокольчики да брелочки на разные лады переливаются.
Вот кучер в широкой шапке, в суконном армяке, опоясанном красным кушаком, с длинным кнутом в руках, знай, покрикивает:
— Сторонись! Сторонись! Самого предводителя везу! — И ладит стегануть стоящих возле дороги зевак.
А тут по дороге через болотину навстречу предводителю несется такая же пара гнедых — с разбегу и столкнулись.
— Куды прешь? — выкрикивает предводительский кучер. — Самого предводителя везу — сворачивай!
— А я тож не черта-дьявола! — густым басом отвечает встречный. — Самого попа, отца благочинного! Давай, давай, сворачивай! Аль впервой?
Кони друг на дружку лезут, в постромках запутались. Кучера меж собой в кнутики затеяли игру. Кони храпят, на дыбки всхватываются.
— Мужики! Мужики! Глянь-ко! Власть на власть наскочила! Го, го, го!
— Вот бы сцепились! Потеха!
— Да им, господам, с жиру беситься можно, — разглаживая черную бородку, молвит Аполлоныч. — Поди, у них круглый год масленица. Это не наш брат, мужик. Отвел душу, попотешил себя малость, а там снова ломать спину да брюхо потуже подтягивать…