Должно быть, у меня все написано на лице, потому что Мартина вздыхает, словно смирившись с тем, что придется в очередной раз объяснять:
— Я собираюсь стать журналистом, а маме не нравится идея использовать нашу фамилию в журналистских расследованиях. Она у меня старой закалки.
— Телевизионные новости или вроде того? — спрашиваю я.
— Пока — главный редактор школьной газеты. И веду серию подкастов. Ну, вела… — она бледно улыбается Астер, потом ее взгляд упирается в мостовую.
Несколько секунд все молчат, и мне становится интересно, сколько еще неловких разговоров состоится этим утром.
— Этот подкаст — о Зоуи, — поясняет Пейсли благоговейным голосом, глядя на меня снизу вверх. — Астер — сестра Зоуи, а Мартина собирается выяснить, что с ней произошло.
Астер и Зоуи. А и 3 — первая и последняя буквы в английском алфавите. Я снова смотрю на низкорослую девушку и понимаю, как мало мы с ней похожи. А это значит, что и на Зоуи она не слишком похожа. Но сестры не всегда бывают похожи. Впрочем, я вспоминаю, что Лу говорил что-то об оливковом цвете кожи Зоуи, и при виде лучей солнца, отражающихся от золотых сережек-обручей и оливковых плеч Астер, до меня доходит, что их семья, наверное, родом из Греции. Спанос.
— Я старалась, — говорит Мартина. — Прости, Астер.
Астер кладет смуглую руку на плечи Мартине и по-дружески приобнимает ее.
— Это полиция сплоховала, не ты, — сердечно говорит она.
Мой взгляд останавливается на тонких красных линиях вокруг глаз. У нее вид человека, который уже много месяцев может расплакаться в любую секунду.
Мартина наклоняется и целует подругу в макушку, и на губах Астер возникает мягкая улыбка.
— Так… Больше ни слова о Зоуи до обеда, — говорит она, выпрямляясь. — У нас еще осталось время поесть суши до начала твоей смены? — она бросает быстрый взгляд в сторону семейного кафе.
Мартина достает из кармана телефон — на ее сарафане карманы, конечно же, есть — и включает экран.
— Вагон времени. Папа сможет держать оборону еще не меньше часа.
Девушки машут руками на прощание и говорят, что рады были познакомиться, а я возвращаю Пейсли ее тающий рожок. Она тут же слизывает стекающее мороженое.
— Зоуи раньше сидела со мной, когда училась в школе, — говорит она. — Астер младше на три года. Она сидела со мной, когда Зоуи уехала в колледж.
Я думала, у тебя была Линдси, — говорю я. — Разве не она была твоей прошлой няней?
— Линдси была только летом, — отвечает Пейсли. — Как ты. Зоуи и Астер сидели со мной по выходным или когда мама и папа уезжали куда-нибудь вместе. Зоуи была очень хорошая, но мне кажется, что любимой няней у меня была Астер.
— Почему это? — Мы медленно идем вдоль Мейн-стрит, пока Пейсли на ходу доедает свой рожок.
— Потому что она храбрая. Как-то в прошлом июне, пока школа еще не ушла на каникулы, я рассказала ей о Маркусе — мальчишке, который все время меня дразнил. Мой учитель ничего не хотел с ним делать, и тогда Астер придумала план, как ему отомстить. На свой день рождения Маркус задумал вечеринку у бассейна, и накануне мы прокрались к нему за дом и вылили в его бассейн несколько ведер желтого пищевого красителя. Было похоже, как будто он заполнен мочой, — Пейсли хихикает.
— Звучит не очень по-взрослому, но, наверное, было весело.
Пейсли широко улыбается, но улыбка сразу гаснет:
— В этом году Астер пришлось быть очень смелой. И ее родителям тоже. Так мама говорит. Потому что Зоуи может не вернуться.
Я выбрасываю остатки растаявшего мороженого в мусорный бак — кусочек ностальгии превратился в сахаристую жижу. Я тянусь к Пейсли, и она берет меня за руку:
— Почему ты не сказала мне, что я похожа на пропавшую девушку?
Пейсли пожимает плечами и снова слизывает мороженое:
— Все любят Зоуи. Не знаю, что в этом плохого.
Наверное, ничего, но я решаю с первых же денег заказать несколько шляп в дополнение к сарафанам с карманами. Я не уверена, что готова целое лето ловить на себе странные взгляды и общаться с обознавшимися.
— Ты слушала ее подкаст? — спрашиваю я.
— Мама не разрешает. Говорит, «это для взрослых», — кавычки слышны даже в ее голосе.
— Ох… Плохо.
Пейсли вгрызается в вафельный рожок с такой яростью, словно в нем сосредоточена вся несправедливость детства.