Подражая Кувалдину в краткости ответов, я сказал:
— Там.
— Понятно… — отозвался Кувалдин, и в голосе его прорезалось некое дополнительное уважение ко мне — за то, что умею я выбирать себе выгодных дружков.
Он, кажется, решил, что я парень не промах и со мной лучше не связываться. А я никого и ничего не выбирал, да и кто тогда знал, когда я впервые познакомился с Виктором, что он когда-нибудь заделается моим начальником. Виктор тогда был таким же студентом, как и я, разве что учился двумя курсами постарше и ходил в круглых отличниках, а я тянул на стипендию.
Просто мы с Виктором жили в соседних комнатах общежития, и однажды случилось так, что мы оба дежурили — каждый в своей комнате. Я первым закончил уборку и ту последнюю щепотку мусора, которую так трудно взять на совок, вымел, как водится, через порог в коридор. Взмахом веника я послал эту щепоть в сторону Викторовой двери, а мог и в другую сторону послать, и тогда мы с Виктором, возможно, так и не познакомились бы поближе. Я махнул веником, а Виктор в эту секунду как раз открыл свою дверь, чтобы вымести через порог свою щепотку мусора, и поймал меня на месте преступления.
Сгоряча он обозвал меня почему-то Мазепой, я не остался в долгу и послал его подальше. Мы облаяли друг друга, стоя в коридоре каждый у своей двери, я с веником в руке, а Виктор со шваброй. Вот так и состоялось первое знакомство нынешних технорука запани с главным инженером сплавной конторы.
Мы тогда не успели доругаться, так как надо было спешить на лекции. Но позже, сталкиваясь в институте, общежитии, столовой или библиотеке, мы стали поневоле узнавать друг друга. Сначала мы только язвительно усмехались, будто выведали один о другом невесть что, а потом как-то незаметно для себя стали здороваться. «Привет!» — «Привет!» — и каждый спешит по своим делам. А здесь вот встретились как закадычные друзья. Не объяснять же все это Кувалдину?..
Для меня была приготовлена квартира из двух комнат. Впоследствии я узнал, что в квартире этой испокон века жили техноруки запани, ее в поселке так и величали: инженерской или техноруковской. Техноруки, как водится, менялись, а квартира оставалась. И когда на запани появлялся технорук с большой семьей, то квартира была для него тесноватой, а когда приезжал малосемейный, то квартира сразу становилась просторной. А вот холостого технорука квартира эта, кажется, не видала еще ни разу.
Я переступил порог и вдруг подумал: а ведь это первое мое жилье, целиком принадлежащее мне одному. Какие бы роскошные квартиры ни поджидали меня в будущем, а эта вот первая. Жилищное раздолье до нынешнего дня обходило меня стороной. Детство мое прошло в саманной хибаре, где мы теснились всей семьей. У меня не то чтоб отдельной комнатенки, но даже угла постоянного не было. Позже я обитал в рабочих общежитиях, образцовых и запущенных, всякие попадались, в палатках изыскателей, в военной казарме. Последние годы жил в студенческом общежитии: койка, стул, тумбочка на двоих, крючок на вешалке и персональный гвоздь в платяном шкафу, громкоговоритель — один на комнату и утюг — один на весь этаж.
Главное и отличительное свойство всех прежних моих жилищ сводилось к тому, что помещение там было одно, а равноправных обитателей несколько человек, а то даже более десятка человек, как в армейской казарме. А теперь вот жилая моя дробь перевернулась, знаменатель стал числителем и расщедрившаяся наконец-то судьба отвалила мне одному-единственному отдельную двухкомнатную квартиру с кухней и совершенно ненужной кладовкой, куда мне пока что и положить-то нечего, разве что пустой чемодан.
Машинально я прикинул, что в новых моих апартаментах, если мерить тесными студенческими нормами, можно разместить человек десять, а то и все двенадцать. Выходит, жизнь моя стала вдруг богаче и привольней недавней студенческой жизни в добрый десяток раз.
С непривычки к такому раздолью я даже оробел малость, обходя обширные свои владения, — это наглядное свидетельство тех крупных перемен, которые приключились в моей жизни. И тогда же я понял — не умом, а всем своим свежеиспеченным инженерским существом, что вступаю в совершенно новую полосу жизни, где все, начиная с жилья, будет теперь совсем не так, как было у меня до сих пор…
К приезду моему явно готовились: пол был не только чисто вымыт, но и выскоблен до восковой желтизны, чьи-то заботливые руки расставили мебель. В квартире было два стола: маленький письменный, почти ученический, и большой обеденный, бельевой шкаф, две тумбочки, кровать под марлевым пологом, чтобы не загрызла меня свирепая мошкара, два стула, пяток разнокалиберных табуреток. На тумбочке у изголовья кровати стояла настольная лампа, бронзовая, неподъемная, эпохи перерасхода цветных металлов. И хотя на всех вещах на самых видных местах красовались овальные жестяные бирки, означающие, что все это имущество заприходовано и числится из балансе запани, у меня проклюнулось такое праздничное чувство, будто из скудного своего студенчества я прямехонько шатнул чуть ли не в заправские миллионеры.