И главное, все произошло так буднично, мимоходом, будто иначе просто и быть-то не могло. Учительница вызвала Нюру к доске, и та опозорилась перед всем классом, а были тут сплавщики и из полозовской и из ее бригады. На передних партах совестливые ребята стыдливо отводили от Нюры глаза, а на задней кто-то ехидно хихикнул, радуясь позору прославленной бригадирши. Нюра походила в школу еще с неделю, чтобы сразу не догадались, почему она бросает учебу, потом ушла в отпуск, съездила в родную деревню, а после отпуска в школу ни ногой, как ни уговаривала ее Даша…
И теперь Нюра дипломатично сказала:
— Насчет школы там видно будет…
— Я тебе дам — видно! — взвилась Даша. — Пойдешь как миленькая! А не пойдешь… я Мишке твоему пожалуюсь, все про твой почерк расскажу. Поимей в виду: теперь ты у меня в руках. Сознательности не хватает, так любовь заставит тебя учиться. Вот когда я к тебе ключик подобрала!
— Ну и радуйся… ключница! — бессильно злясь на Дашу, выпалила Нюра. — Не знала, что ты такая ехидина. Да разве я виноватая, что мало классов кончила?
Она вдруг живо припомнила, как бегала девчонкой в школу. В их деревне только начальная была, а семилетка — за одиннадцать километров. Да это считалось только одиннадцать, а там, если как следует померить, так и все пятнадцать наберется, зимой не набегаешься… А когда в последний военный год пришла похоронка на отца, мать с горя слегла, а младшенькие — братишка с сестренкой — без Нюриного досмотра совсем захирели. Тут и кончилась вся ее учеба.
И позже, когда мать поднялась, Нюра набавила себе пару годков, благо рослая уродилась, да и пошла на сплав, на эту же самую запань. Тогда не больно-то в метриках копались, каждая пара рабочих рук до зарезу нужна была. Вот на этой же столовке, возле которой сидели они сейчас с Дашей, висел тогда плакат-призыв: «Лес нужен стране, как хлеб и металл!»
— Корявый почерк… — проворчала Нюра. — Другие учились, а я вкалывала, вот и некогда было мне корявость свою ликвидировать. Сама знаешь, не до почерка тогда было! Года три я и карандаша в руки не брала, скажи спасибо, что все буквы-цифры из головы не выскочили, а ты — почерк… Вон мой почерк! — Нюра широко повела рукой, обнимая всю запань с молехранилищем, сортировочной сеткой, сплоточными станками и лентами готовых пучков, вытянувшихся далеко вниз по течению. — У грамотеев буковки на бумаге, а мои буквы — судострой, пиловочник, рудстойка, шпальник… И сырье для той бумаги, которой теперь грамотеи от меня отгораживаются, тоже я дала! Тысячи кубометров через мои руки прошло, а тебе все мало…
Даша растроганно шмыгнула носом и в порыве дружеских чувств приобняла Нюру и похлопала ее по плечу своей широкой сильной рукой.
— Хорошо сказано, — признала Даша. — И все тут правда… да только не вся она тут.
— Как это? — не поняла Нюра.
— А так: это все только объясняет, почему у тебя почерк корявый, но до конца не оправдывает. После войны вон уж сколь времени утекло, могла бы и наверстать.
— Как ты сказала? — живо спросила Нюра.
— Наверстать упущенное могла бы, война уже когда кончилась.
Нюра досадливо отмахнулась.
— Да не про войну я! Как там у тебя: оправдывает — не оправдывает?
— А-а… Объясняет, но не оправдывает.
— Сама придумала? Иль на курсах вам такую установку дали?
— Да не курсы это, а семинар. И никакой установки не было, а вопрос этот затрагивали, у нас на семинаре лекторы подкованные были. Что ж ты, кума, будешь теперь всю жизнь на войну валить? Удобная позиция! А только учти: это слабаки на объективные препятствия ссылаются, а сильные их преодолевают!
— А здорово ты навострилась на своих курсах-семинарах языком чесать! — изумилась Нюра. — Раньше у тебя так складно не вытанцовывалось.
— Хлеб даром не ела, — скромно сказала Даша и тут же огорошила Нюру: — Я все про вас с Мишкой думаю: самое ответственное время у тебя настает.