Сквозь снежную пелену Кожин увидел голову колонны солдат, подходивших к острову. Он отвернул рукав шинели и посмотрел на светящийся циферблат. Было ровно двенадцать.
От колонны отделился человек и, подбежав к Кожину, тихо, четко доложил:
— Первый батальон прибыл!
Через минуту подошел еще один.
— Второй батальон прибыл!
Когда возле Кожина собрались командиры всех подразделений, он сказал:
— Слушайте меня внимательно. Порядок движения…
Командирам подразделений задача была ясна. Они до этого провели не одно занятие, не один раз штурмовали позиции «противника» на специально сооруженной оборонительной полосе. Кроме того, накануне был отдан приказ, где подробно было изложено, кто и как движется, как действует… И все-таки майор Кожин еще раз коротко изложил задачу.
В стороне показался темный силуэт лыжника.
— Где командир? Где? — спросил он на ходу.
Через минуту он уже подкатил к Кожину. Тяжело дыша, стал докладывать:
— Товарищ, майор. Боевое охранение немцев снято. Саперами проделаны проходы в минных полях и проволочных заграждениях.
— Где сейчас группа Бандуры?
— Поползла к немецким траншеям.
— Та-ак… Соколов, вперед!
— Есть! — ответил тот.
Кожин подошел к нему, пожал руку.
— Смотри, Костя, ты идешь первым. От того, как ты будешь действовать, зависит успех всего полка.
— Все будет сделано как надо, товарищ майор.
— Действуй!
Соколов побежал к своему батальону. И вскоре его люди двинулись в путь…
По вражеской траншее взад и вперед ходит невысокий, очкастый часовой, с головы до ног укутанный всяким тряпьем. Это Адольф Бруннер, тот самый ефрейтор, который так хорошо умел варить кофе для Мизенбаха и Вебера. Конечно, в штабе армейской группы было совсем по-другому: тепло, сытно, а главное — не так опасно для жизни. Но, к несчастью, пришел этот проклятый приказ о чистке штабов. На передовую угодили не только такие, как он, но даже многие из тех, что обслуживали армейское начальство. Так волею судеб Бруннер оказался на самом переднем крае, в каких-нибудь ста метрах от русских солдат.
Несмотря на то что Бруннер накрутил на себя целый ворох одежды, ему было очень холодно. Адольфу казалось, что вокруг творится светопреставление, что никогда не будет конца этой войне, этой страшной метели. Но ничего не поделаешь. Солдат есть солдат, и он должен исполнять долг.
И Адольф Бруннер исполнял свой долг, хотя на сердце у него скребли кошки и он не мог ответить даже сам себе, ради чего, собственно, он тут, у этой проклятой реки, мерзнет, терпит лишения и каждую минуту рискует получить пулю русского солдата. Ради чего погибает столько немцев на полях России?
— Э-эй, Адольф! Что у тебя, ракеты кончились?
Бруннер поднял голову и посмотрел вперед, туда, где траншея делала изгиб. Оттуда навстречу ему шел высокий, худой человек, закутанный, как и он, в тряпье всех цветов и оттенков.
— А, Курт! Замерз, наверное?
— Очень. Удивляюсь, как я еще могу разговаривать. Почему ракеты не пускаешь?
— Та-ак, задумался… Пускай не пускай, все равно ничего не увидишь. Тут, наверное, и прожектор не поможет. Видишь, что делается?
— Еще бы не видеть! Ты хоть маленький, ходишь где-то там, внизу, а я весь на виду, как ветряная мельница в поле. Со всех сторон обдувает.
— Ты все шутишь, Курт!
— А нам с тобой больше ничего и не остается, Адольф. Скоро и плакать придется. Слыхал, что делается севернее Москвы?
— Нет.
— Говорят, там, да и под Тулой тоже, русские перешли в контрнаступление.
— Кто тебе сказал?
— Я вчера с командиром нашей роты был в Березовске, в штабе дивизии. Видел Нюренберга. Он там писарем работает.
— Знаю. Ну и что?
— Вот он мне и рассказал, как трудно приходится солдатам Гудериана… Там, говорит, идет страшная мясорубка. — Курт помолчал немного, а потом снова заговорил: — Нам все время твердили, что у русских уже иссякли силы, что у них нет больше людских резервов, что не сегодня, так завтра Москва будет взята, а с падением Москвы вся Советская Россия падет к ногам германской армии и кончатся наши муки, у нас будут теплые квартиры, хорошее питание, будет все, что захочет германский солдат! А что получается на деле?..