Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
У теплого моря
Очерк.
I.
Доктора Жемчугова разбудило удушливое хихиканье солдата Орехова и лай его собаченки, которую он называл Кондитером. Доктору не хотелось открывать глаз, чтобы не потерять страннаго и удивительно приятнаго ощущения -- ему казалось, что что-то такое громадное дышет на него, и он чувствовал разливавшуюся по всему телу живительную теплоту этого дыхания. Затем, ему не хотелось менять позы, в какой он лежал, растянувшись на голой земле, а главное -- не хотелось безпокоить натруженныя и отекшия от труднаго пути по горам свои босыя ноги. Собаченка прыгала кругом хозяина и заливалась самым отчаянным лаем. А солдат лежал ничком и, уткнув лицо в траву, продолжал хихикать. -- Да ты с ума сошел, негодяй?!-- обругал его доктор, поднимая отяжелевшую голову. Он готов был разсердиться на дурашливаго солдата и даже раскрыл рот, чтобы еще раз обругать его, но солдат, едва сдерживая смех, предупредил его. -- Вашескордие, да вы посмотрите кругом... ох, умора!.. Ха-ха... Вот так штука! Надорвал животики... Доктор принужден был закрыть глаза от ослепительнаго света, лившагося откуда-то сверху, пронизывая густую ореховую листву тонкими струйками, расплывавшимися пятнами и яркими бликами, точно зеленый шатер столетняго ореха пророс живым золотом. Сейчас под ногами начинался крутой обрыв, сбегавший к морю красивыми уступами. Синяя застывшая эмаль южнаго моря чуть была еще подернута туманной дымкой, сгущавшейся в круглившияся облака, которыя точно сознательно ползли на каменистыя береговыя кручи, цепляясь за острые выступы и отдельныя скалы. -- Над чем ты смеешься, идиот?-- спросил доктор, морщась от боли в расшевеленных ногах. -- Да как же, вашескородие... Теперь что в Питере-то делается? Ведь у нас второй Спас прошел, в Питере-то вот как дождь захлестывает... слякоть... ветер -- вонь эта самая... Ну, а здесь вон какая благодать! Вот я как вспомнил свою Сенную, ну и того... так смешно сделалось, что и не выговоришь. Очень ужь я глуп раньше был и на счет местов ничего не понимал. Сколько разов из Питера-то метлой гоняли, а я опять в Питер выворачивался. Конечно, дурак кругом... Ну, вот и хохочу. Экое место-то, вы только поглядите... Я-то проснулся давно, огляделся итак мне стало весело... Нет, брат, шабаш, меня теперь Калачем на Сенную не заманишь... Да я вот с этого места возьму и не сойду... ха-ха!.. Ни в жисть... Я уж будил-будил Замерзавца, а он дрыхнет... Безчувственная немчура, одним словом. В тени ореха в самой растерзанной позе, точно раздавленный, спал такой же оборванец, какими были солдат Орехов и доктор Жемчугов. Это и был Замерзавец. Доктор уже не слушал болтовни солдата, а смотрел далеко вниз, где на морском берегу были так красиво разсыпаны сотни домов, домиков и богатых вилл. Постройки лепились и к подножию горы, и на самом берегу, а на гористом откосе, как местная свеча, белела русская церковь. Там и сям высились зеленыя колонны пирамидальных тополей и темныя иглы траурных кипарисов. А кругом зубчатым гребнем обступали фиолетовыя горы, только кой-где тронутыя бледной зеленью, точно оне были когда-то выкрашены, и зеленая краска сползла от времени и непогод. В море неподвижно стояли окрыленныя парусами суда, где-то на горизонте тянулся дымок парохода, а маленькия лодки, точно мухи по стеклу, чертили безбрежную морскую синеву маленькими точками. И все это было залито каким-то ликующим светом, яркими переливами всевозможных красок и жирными солнечными пятнами. -- Да, хорошо,-- вслух подумал доктор. Он с перваго взгляда узнал и берег, и горы, и море, и город. Это была южная красавица Ялта, тот заветный уголок, куда он стремился всю жизнь и куда отправлял в свое время больных десятками. Вероятно, много его пациентов лежит вон около той церковки, где кладбище осенено южной пышной зеленью. Может быть, они, умирая, проклинали и его, представителя жалкой науки, и это благословенное южное небо, которое не могло поддержать в них замиравший огонь жизни. -- Да, Ялта...-- думал он вслух, напрасно стараясь придать ногам удобное положение.-- Здравствуй, красавица! Здравствуй, жемчужина... -- Это вы на счет городу?-- спросил солдат, разглаживая щетинистые усы. -- А что, разве плох город? -- Какой же это город, вашескородие?-- удивился солдат.-- То-есть, никакой видимости... Никакого, то есть, сравнения с другими рассейскими городами. -- Именно? -- Да совсем и на город не походит. Никакой красоты... Первое дело: нет солдатских казарм, потом нет острога... Одно звание, что город. Доктор невольно засмеялся. Солдат Орехов отличался какой-то детской наивностью, что уж совсем не шло к его сгорбленной фигуре и запеченному на солнце, изрытому морщинами лицу с какими-то тараканьими усами. Контрастом на этом лице являлись детские голубые глаза и совершенно детская улыбка. Доктор Жемчугов, солдат Орехов и немец Замерзавец познакомились еще в Петербурге, в одной из закусочных на Сенной. Они все были на одной линии, как говорил солдат, то есть "лишенные столицы". Периодически их высылали по этапу в провинцию и периодически они возвращались опять в Петербург, как своего рода центр всевозможных бродяг. Знакомство произошло случайно, благодаря тому, что солдат Орехов поднял бунт из за куска какой-то ржавой говядины. -- Это не говядина, а собачья жила!-- кричал солдат, тыча в нос сидельцу ярославцу говядиной.-- Разе такая говядина бывает? -- А ты ступай в ресторан Палкина и закажи там себе биштекс,-- советовал ярославец.-- Тоже, расширился... -- И ты хорош: на грош пятаков меняешь. Дремавший на лавке в уголке закусочной доктор был приглашен в качестве эксперта и решил вопрос в пользу солдата. Доктор по наружности ничем не отличался от других бродяг, ютившихся по ночлежным домам по близости Сенной. Небольшого роста, широкоплечий, с русой бородкой, тронутой преждевременной, какой-то грязноватой сединой, он казался старше своих лет. Добродушное русское лицо опухло от пьянства, воспаленные глаза слезились, руки тряслись -- вообще, типичный пропоец. Костюм, состоявший из обносков и какой-то невообразимой рвани, дополнял остальное. Солдат Орехов с перваго раза почувствовал "влеченье род недуга" к пропойце доктору и повеличивал его "вашескородием" к месту и не к месту. -- Уж мы им покажем, вашескородие!-- повторял солдат, делая угрожающие жесты по адресу неизвестных врагов.-- И мы такие-же люди... Чем, то-есть, хуже других протчиих человеков, особливо ежели бы одеженку выправить? Сделайте милость... На солдата Орехова периодически "находил стих", как он говорил. Это была специфическая озлобленность служилаго человека, который насильственно выкинут из родной среды. Этот солдатский "стих" в общем реализировался уже совсем странно: Орехов не хотел работать. -- Будет, довольно...-- резюмировал он какой-то смутный ход собственных мыслей,-- Кабы я был настоящий мужик, ну, тогда и другой разговор. А во мне ничего, то-есть, нет настоящаго... Как бывают порченые люди, то-есть, вся середка испорчена. Позвольте вас спросить, вашескородие, для каких таких смыслов я буду работать? Ежели бы я еще был женат, ну, там ребятишки и прочее, как настоящему правильному человеку полагается,-- тогда бы работа сама собой шла. Сделайте милость, то-есть, других протчиих народов еще за пояс можем заткнуть, ежели касаемо работы. Вполне можем соответствовать... Вот и сейчас, летнюю работу взять: барки разгружать, земляное положение, то есть, значит, с тачкой -- Орехов вполне себя оправдать может. Спросите десятников на Калашниковской пристани... Ни какому крючнику не уступим, а даже попревосходнее себя оказать можем. Ну, случается, недели с две работаешь, ну, одежонку там мало-мало выправишь, опух с морды сойдет -- живи, Орехов, то-есть, вполне. А меня вдруг и ухватит тоска... Плевать! Орехов не желает... Вот вам!