Товарищи уважают Кизино за резкую прямоту и честность во всем – в работе, в быту, в отношениях с людьми. Но резкость – это вовсе не значит суровость. Опытный, ироничный и умный человек, Кизино бережно относится к молодым ребятам, охотно делится своими большими познаниями и не унижает за ошибки. Поэтому общаться с ним приятно – его непринужденвесть передается собеседнику.
Мы вышли на площадку. Жулька и Пузо, которые провожали меня к домику, оказались на том же месте, где я их оставил. Собаки льстиво замотали хвостами.
– Такую преданность нужно вознаграждать, – сказал я, вытаскивая из кармана шубы рафинад. – Ко мне!
К моему удивлению, Жулька и Пузо не шелохнулись – словно примерзли к снегу.
– Ко мне! – громче повторил я, подбрасывая на ладони рафинад.
Псы заскулили – и ни с места. Кизино засмеялся.
– Бесполезно, – с удовлетворением сказал он. – Если бы площадка вместо снега была посыпана сахарным песком – все равно бы облизывались издали.
И Георгий Иосифович поведал мне причину такого мистического уважения собак к метеорологической площадке. Однажды он пришел с обеда и обнаружил вместо датчиков обрывки проводов. Эта диверсия не на шутку встревожила Кизино: запасных датчиков у него не было. Подозрение пало на Жульку и Пузо, на снегу явственно отпечатались их преступные следы. Началось следствие. Допрос не дал ничего: преступники словно воды в рот набрали. Тогда Кизино начал распутывать следы, исходил весь лагерь и в конце концов нашел украденное добро – чуть ли не в двух метрах от площадки. Когда псы увидели детектива, грозно идущего к ним с уликами в руках, то сразу же поджали хвосты.
– Пришлось всыпать, – закончил Кизино, – и достаточно ощутимо. С тех пор на площадку – ни шагу, провожают меня до нее и ждут, пока я не выйду из запретной зоны. А когда на короткое время у нас появился Мишка, он как ни в чем не бывало бежал за мной на площадку, ведь табу на него не распространялось. Сначала Жулька и Пузо злорадно ожидали, что Мишке сейчас достанется на орехи, а потом открыто возмущались – почему новой, без всяких заслуг собаке можно, а им нельзя. Очень ревновали.
Кизино заглянул в метеобудку, проверил приборы. – На «СП-5», – вспомнил он, – между площадкой и лагерем прошла трещина. Сначала ребята перекинули через нее доски, и мы ходили по этому мостику. А потом площадку оборудовали ближе к станции – от греха подальше. Ну, пришло время давать радистам работу, аудиенция закончена.
Кизино отправился в домик, а я – вознаграждать теряющих остатки терпения Жульку и Пузана.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ БАНЯ
Наутро кто-то пустил слух, что доктор Лукачев предлагает старой смене остаться и отработать пять дней в пользу новой. Доктор яростно отказывался от авторства, и в кают-компании хохотали до колик.
Сегодня старики праздновали свою двадцать четвертую баню. Пишу это не остроты ради: по баням на льдине ведется отсчет времени. Здесь не скажут: «Осталось два месяца»; выплеснув на себя последний таз чистой воды, зимовщик провозгласит торжественно:
«Через четыре бани полетим домой, ребята!»
Видимо, не все читатели мылись в бане на полюсе, и поэтому коротко расскажу, что это такое. Наиболее проницательные из вас уже догадались, что здесь нет беломраморных стен, гранитных скамей, полупьяных пространщиков и буфета с пивом. Нет и собачьих номерков, которые посетитель привязывает к ноге. Но зато есть масса других достоинств, не снившихся комфортабельной материковой бане.
Представьте себе зарывшийся по плечи в снег щитовой домик размером с гараж для индивидуальной автомашины. По выдолбленным в снегу ступенькам вы спускаетесь вниз и протискиваетесь в помещение через перекошенную из-за разницы температур дверь. Вход, прошу заметить, бесплатный. В правом дальнем углу – бак с горячей водой (растопленные брикеты снега). Возле бака тепло, оттуда несет паром, и вы, предвкушая удовольствие, начинаете быстро раздеваться. Снимаете унты, меховые носки-унтята, обычные носки – и начинается серия прыжков: пол возле двери покрыт хитро замаскированным льдом. Отпрыгав свое, вы присоединяетесь к группе намыленных друзей и с наслаждением трете себя мочалкой. Хорошо! От счастья вы даже закрываете глаза, и в это превосходное мгновенье дверь со скрежетом распахивается, чтобы обдать ваше разгоряченное тело лютым морозным воздухом: это любознатель– ный товарищ интересуется, хороша ли водичка. В товарища летят проклятья, но на нем – ушанка, он плохо слышит и с тупым упорством переспрашивает насчет водички. Кто-то запускает в него мочалкой, и удовлетворенный этим ответом товарищ с ухмылками закрывает дверь. Вы продолжаете самозабвенно мыться до тех пор, пока не замечаете, что бак пуст: наблюдение, от которого кровь стынет в жилах. Разумеется, в этот момент вы намылены с ног до головы, а друзья уже оделись и ушли.
– Эй, кто там есть живой?! – с безумной надеждой орете вы.
Глас вопиющего на льдине – после бани все пьют кофе в кают-компании. Запустив в бак самое длинное проклятье, которым вы располагаете, и убедившись, что воды от этого не прибавилось, вы совершаете героический рейд за брикетами снега. В результате мыльная пена застывает на вас, как белила, и отодрать ее можно лишь наждачной бумагой. С грехом пополам вы приводите себя в порядок, одеваетесь, вибрируя каждой клеточкой тела, и мчитесь пить кофе.
Если бы вы проделали такую процедуру дома, на материке, государственный бюджет затрещал бы от оплаты ваших больничных листков. Но лично я был совершенно потрясен тем, что после такой бани у меня намертво исчез насморк, от которого до бани не было никакого спасения. В ознаменование этого чуда я подарил дарил доктору Парамонову мочалку – капроновую сетку, которой драил свое тело в тропиках на рыболовном траулере. К сведению моих друзей – рыбаков «Канопуca»: ваша мочалка пользуется на дрейфующей станции огромным успехом. Сам Данилыч прилетел с подскока, чтобы ее опробовать, и дал ей исключительно высокую оценку. Он сказал, что только обладатели такой мочалки могут с полным правом судить о полноте человеческого счастья. Он добавил, что если бы Чингисхан, и Аттила и прочие именитые преступники владели подобной сеткой, то не выходили бы из бани и прославились бы не жестокостями и вандализмом, а неслыханной чистотой своего тела. Да, так моются на полюсе. Хвала тем, кто наслаждался этой баней все двадцать четыре раза! Они испили полную чашу, не оставив на дне ни капли; каждые пятнадцать дней от бани до бани – это полярная ночь без прилетающих с материка самолетов, это пурга и разводья, тоска по дому и напряженнейшая работа в условиях, которым нет сравнения: ведь даже в Антарктиде, с ее морозами и с трещинами в ледниках, под ногами – твердь мы провожаем на полосу первую группу людей, принявших все двадцать четыре бани.
Доктор Лукачев, чуть растерянный, стоит посреди комнаты. Его губы что-то шепчут, и, кажется, я слышу:
Дай оглянусь! Простите ж, сени, Где дни мои текли В глуши…
– Триста семьдесят четыре дня – достаточно? – спрашивает доктор.
– Вполне, вполне, – заверяем мы наперебой.
– То-то, – удовлетворенно вздыхает доктор и тут же спохватывается: – Чуть не забыл!
И бережно, как филателист драгоценную марку, отрывает от календаря листок 19 апреля 1967 года.
– На память, – поясняет доктор, укладывая листок в бумажник.
Мы тащим его чемоданы на полосу. Здесь уже находятся остальные улетающие.
Вот Павел Андреевич Цветков, инженер-механик, бульдозерист, тракторист, дизелист и прочая, и прочая, и прочая. Ему сорок восемь лет, и прожил он их
– дай бог каждому: до нынешнего дрейфа три раза зимовал в Антарктиде, в Мирном и на станциях «Восток» и «Новолазаревская». Павел Андреевич – глава полярной семьи: старший сын в Антарктиде, средний и младший учатся на полярников и вот-вот станут ими. Отличный мастер своего дела, умный и спокойный человек – таким цены нет на трудных зимовках.
Инженер-аэролог Саша Клягин, битком набитый оптимизмом длинный и очкастый парень. При первом же знакомстве он ошеломляет необузданным весельем. Улетают физик Владимир Николаев, гидролог Архипов, доктор Лукачев… Через несколько дней они будут дома – мысль, в правдоподобие которой трудно поверить.