— Дядя Вася с волосатой спиной! — ответил я раздраженно. — Открой, мне нужно вымыть руки.
— Я голая! — жеманно сообщила мне моя восьмилетняя дочь.
— Одетыми не купаются…
— Я стесняюсь…
— У тебя там и смотреть-то не на что!
— Откуда ты знаешь?
— Видел.
— Когда?
— В детстве.
— Значит, ты тоже подглядывал за девочками?!
— Конечно.
— Тогда мой руки в кухне, подсмотрщик.
На кухне меня ожидала тарелка гречневой каши, политой остатками печеночной подливки. Гречневую кашу я ненавидел с детства, с тех самых пор, когда посещал детский сад завода «Пищеконцентрат», где нас кормили почти исключительно гречкой и укормили на всю оставшуюся жизнь.
— Опять? — не удержавшись, спросил я и был крайне удивлен, ибо вместо привычного ворчанья о том, что она тоже ходит на службу и к каторжным работам на кухне ее никто не приговаривал, непредсказуемая супруга моя Вера Геннадиевна вдруг предложила поджарить отбивную и отварить картошечки. Еще удивительнее было то, что она даже намеком не коснулась своей излюбленной темы — моего обозначившегося живота. Нет, пока только животика.
— От картошки толстеют… — засомневался я.
Но вместо того чтобы уесть меня традиционным сарказмом по поводу исключительной малокалорийности пива, она молча вывалила в мойку последние корнеплоды и начала срезать кожуру. Тогда — окончательно проясняя ситуацию — я подошел к холодильнику, достал банку консервированных огурцов и, не спросив позволения, открыл ее. Я-то знал, что огурцам уготована иная, празднично-салатная судьба, и ждал взрыва негодования, но его не последовало.
— Гуманков, — абсолютно ласково спросила Вера Геннадиевна, — ты меня разыгрываешь с Парижем?
— Клянусь!
— Тогда я должна позвонить! — серьезно ответила она, покидала в кипящую воду кубически оструганные картофелины и ушла к своему ненаглядному, обожаемому, нежно любимому аппарату. Думаю, если наладить выпуск телефонов определенной формы, множество женщин полностью откажутся от общения с мужчинами.
Тем временем из ванной появилась Вика — в длинном материнском халате и тюрбане, сооруженном из мокрого полотенца. Она изумленно посмотрела на початую банку огурцов и, запустив туда руку, выловила два, покрупнее. Любит соленое, как и отец: все-таки мои гены покрепче Веркиных оказались!
— Игрушки из ванны вынула? — строго спросил я.
— Вынула, — кивнула она, рассматривая зернистую полость огурца. — У меня есть вопрос!
— Если уроки сделала, то — пожалуйста! — разрешил я.
Дело в том, что, по заключенной между нами конвенции, каждый вечер она имела право задать мне один вопрос на любую волнующую ее тему. На любую! Идя на этот отцовский подвиг, я побаивался, но оказалось, аистово-капустные вопросы занимают совершенно незначительное место среди волнующих ее детское воображение проблем.
— Как ты думаешь, — спросила Вика, — в следующей жизни у меня будут такие же волосы или другие?
Вика получилась у нас светленькой.
— В следующей жизни ты вообще можешь оказаться лягушкой, если будешь вести себя кое-как!
— Ну а если я буду снова человеком, — поморщилась она от моей дешевой дидактики, — какие у меня будут волосы?
— Любые. Никто не знает. Может, ты вообще родишься курчавой негритянкой… Или индианкой…
— Но если я буду негритянкой, то это буду уже не я?!
— Конечно!
— Тогда это просто глупо!
— Что именно?
— Хорошо себя вести, прилежно учиться, помогать маме… А волосы твои достанутся какой-нибудь негритянке!
Поздно вечером позвонил Пековский, чего давно уже не случалось. Трубку, естественно, сняла Вера Геннадиевна, нетерпеливо ожидавшая звонка своей подружки-сплетницы. Но и с Пековским у нее нашлись общие темы. Ворковали они долго, и по тому, как моя благоверная охала, вздыхала и похохатывала, я догадался, что Пеке от меня что-то нужно. Наконец к нагревшемуся аппарату был допущен и я. Пековский с заливистым смехом вспомнил сегодняшнее собрание, передразнивал возмущенные бормотания нашего полуживого директора, а потом заверил, что искренне рад за меня и даже готов помочь с оформлением документов.
— Сам ты не успеешь, — предупредил он. — Неси шесть фотографий для загранпаспорта. Не перепутай — для загранпаспорта, в овале. Заполняй анкету. Остальное я беру на себя. Жаль, если никто не поедет, — все-таки Париж!
— Спасибо! — ответил я таким тоном, дабы он понял: мне за тридцать, и я давно усвоил, что просто так на этой земле ничего не делается.
— Ерунда! — засмеялся он. — Мы же давние друзья…
— Давнишние… — на всякий случай уточнил я.