Ушинский мог по праву считать себя вдвойне счастливым — и оттого, что слушал все лекции Редкина как студент юридического факультета, и оттого, что именно Петр Григорьевич стал его научным руководителем.
Профессора поддерживали деловые отношения со студентами не только в учебных аудиториях. Они приглашали учеников к себе домой, делились личными записями, помогали доставать необходимые книги, беседовали на животрепещущие темы. Постигая под наблюдением Редкина труды Гегеля — «Философию права» и «Философию истории», Ушинский гордился повседневным общением с человеком, который в гимназии учился с Гоголем, а теперь дружил с Грановским, Белинским и Герценом.
Молодой Герцен, появившись в Москве после новгородской ссылки, как раз в это время напечатал под псевдонимом «Искандер» в «Отечественных записках» интересные статьи о науке и природе. Привлек он внимание передовых людей России и остроумным фельетоном-пародией «Путевые заметки г. Вёдрина». В этом фельетоне он высмеял бездарный стиль и реакционный дух обывательских писаний профессора Погодина. Бывая в университете, Герцен принимал участие и в организации публичных лекций Грановского. А выступления Грановского по истории средних веков Англии и Франции всколыхнули в то время всю образованную часть московского общества.
Константин пришел на первую публичную лекцию Грановского вместе с другом Рехневским. Аудитория была заполнена до отказа — тут и университетские профессора, и преподаватели из других учебных заведений Москвы, штатские лица и военные, дамы всех возрастов. Студентам не хватало места — они столпились у входа, заняли лестничную площадку. Грановский появился на кафедре под гром рукоплесканий, скромно раскланиваясь, явно смущенный. Он не был наделен красотой, которая бросается в глаза с первого взгляда, — черты лица крупные, неправильные, нос и губы толстые, но высокий открытый лоб, зачесанные назад, доходившие до плеч темные волосы и прекрасные, почему-то всегда грустные черные глаза создавали облик человека, одухотворенного большой мыслью.
Когда же Грановский начинал говорить — негромко, даже слегка пришепетывая, но голосом очень приятным, проникающим в самое сердце, то сразу всех покоряла обаятельная манера его речи, в которой простота изложения сочеталась с глубиной гуманных идей. Он осуждал произвол, мракобесие и невежество средневековой Франции и как будто совсем не касался России, но слушатели понимали его намеки и в закономерностях исторического прогресса видели пути развития и своей многострадальной закрепощенной родины.
У реакционеров выступления Грановского вызвали бешеное озлобление. Шевырев и Погодин в своем «Московитянине» помещали злопыхательские статьи. Они обвиняли Грановского в симпатиях к Западу и в однобокости философских взглядов.
А Константину идеи и убеждения, которые отстаивал Грановский, глубоко импонировали. Он не видел никакого смысла в ненависти к Западу. Россия неумолимо вступала на капиталистический путь развития. Для новой же системы управления хозяйством требовалось обновление всего общества — на смену крепостническому укладу должно неизбежно в России прийти общество индустриальное, или, как его называл студент Ушинский, общество гражданское…
Курс своих публичных лекций Грановский завершил с исключительным триумфом. Когда он последний раз встретился со слушателями и поблагодарил их за внимание, все встали, многие бросились к кафедре, жали ему руки, дамы махали платками, молодые люди кричали «браво!». Впоследствии Герцен писал, что в эпоху, когда в России угнеталось всякое смелое слово, многие, видя на кафедре Грановского, воодушевлялись надеждой: «Значит, не все еще потеряно, если он произносит свою речь».
Через полгода Шевырев решил повторить в Москве публичные чтения. И стал выступать со своими лекциями о русской литературе. Но этого крепостника-«скверноуста», как о нем отзывался Белинский, слушать пе захотели, его реакционные откровения звучали в полупустой аудитории.
Ушинский подолгу засиживался в университетской библиотеке. В дни, когда не было лекций, он приходил сюда с утра. На его столе лежали книги на русском, немецком и французском языках. С увлечением читал он «Землеведение» Карла Риттера. В этом огромном девятнадцатитомном труде немецкий географ связывал факты истории той или иной страны с природными условиями жизни ее народа. Но ведь изучение природных условий народа невозможно без сведений — хотя бы самых элементарных! — ив области естественных наук.
Вот Ушинский торопливо складывает книги, тетради, собирается идти.
— Ты куда? — спрашивает Рехневский, сидящий за столом рядом.
— На лекцию.
— Но у нас сегодня нет лекций.
— Нет у нас, есть у медиков, — отвечал Ушинский. — Рулье на кафедре.
Зоолог Рулье! Задолго до Дарвина профессор Рулье развивал прогрессивную идею эволюции животного мира. И хотя он вел свой курс не на юридическом факультете, будущий юрист Ушинский спешил в аудиторию. Энтузиаст-профессор Рулье, который, кстати, тоже прекрасно читал лекции, — его называли «московским Цицероном», — привлекал студентов в летние каникулы к половым научным работам. Ушинский интересовался и палеонтологическими разысканиями.
Так занимался он, не щадя сил. С детства болезненный, подверженный простудам, он чувствовал себя в московском климате хуже, чем в более теплом новгород-северском. За зимние же месяцы он сильно «выдыхался», слабел, начинал кашлять, поэтому с нетерпением ждал каникул, чтобы поскорее уехать на хутор отца, где на лоне природы можно было отдохнуть и окрепнуть. Он возвращался осенью действительно окрепшим, посвежевшим. И с новым упорством брался за учение.
Последние годы пребывания в Москве внешне мало чем отличались от предыдущих — те же библиотечные залы, книги, занятия с учениками. Но работа внутренняя, духовная была наиболее насыщенной и содержательной. Его тетради этих дней испещрены выписками из книг на самые разнообразные темы — тут и «История римского права в средние века» Савиньи, «История английской революции» Дальмана, сочинения политэкономов, труды по государственному праву, географии, статистике… Поразительны его увлеченность и работоспособность.
Считая нужным взяться за самовоспитание, он тут же составил «Рецепт» из десяти пунктов. В пункте первом — «Спокойствие совершенное, по крайней мере, внешнее», во втором — «Прямота в словах и поступках», затем идут — «Обдуманность действия, решительность». «Не говорить о себе без нужды ни единого слова» — пункт пятый; «Не проводить времени бессознательно» — пункт шестой, с уточнением: «Делать то, что ты хочешь, а не то, что случится». «Ни разу не хвастать ни тем, что было, ни тем, что есть, ни тем, что будет» — пункт девятый.
Все последующие многочисленные записи в дневнике свидетельствуют о непрестанном стремлении Ушинского во что бы то ни стало выполнить самому себе предписанное. «Погрешил против первого номера, разгорячился», — с досадой отмечает он. «Ошибка против пятого правила». «Соврал без нужды». «Тщеславие разгулялось, и нарушил два правила». «Врал!» Там каждодневно укоряет он себя за промахи в поведении и радуется, избегая дурных поступков, хотя и за это не склонен себя хвалить. «Кажется, я сегодня не погрешил ни против одного из моих правил, но это, должно быть, оттого, что я сегодня никого не видел, кроме моих учеников».
И постоянны раздумья о жизни — постижение сути собственного назначения на земле. Самая первая запись в дневнике — 13 ноября 1844 года — начинается так: «Приготовлять умы! Рассеивать идеи! Вот наше назначение. Мы живем не в те годы, чтобы могли действовать сами».
Это горестное признание вырвалось у него за месяц до девятнадцатой годовщины декабристского восстания. Оно и воспринимается как убеждение молодого человека, живущего в эпоху, когда ясно видно, что невозможно изменить общественный строй России какими-либо решительными действиями немедленно. Русское общество только пробуждалось к жизни, и еще не пришла пора повторить дерзость героев — попытку повернуть ход русской истории. «Не будем спешить, — писал Ушинский, — побуждаемые эгоистической жаждою вкусить от плодов дел наших! Будем нести гнет, от которого избавим наших потомков… Будем трудиться над построением чудного здания, которому внуки наши дадут свое имя, пренебрегая насмешками, вытерпевая гонения, жертвуя всем… отказавшись совершенно от самих себя». Ушинский соглашался отдать всю свою жизнь потомкам, обрекая себя на безвестность, отказываясь от тщеславного желания прослыть героем, не ожидая сегодняшней награды.